Империй. Люструм. Диктатор

Он продолжал сноситься с Курием, который не переставал оплакивать свою погибшую любовницу. Казалось, его горе становилось только сильнее. От него Цицерон знал, что Катилина продолжает плести заговор против республики, с каждым днем увязая в нем все глубже и глубже. Слышались пугающие разговоры о закрытых повозках с оружием, которые передвигались за городской стеной под покровом ночи. Были обновлены списки сенаторов, сочувствовавших Катилине, и, согласно Курию, в них присутствовали два молодых патриция, Клавдий Марцелл и Сципион Назика. Еще один опасный признак: Манлий, отвечавший за военную сторону заговора, покинул свою всегдашнюю берлогу на задворках Рима; говорили, что он в Этрурии — вербует вооруженных сторонников. Курий не мог предоставить никаких письменных свидетельств происходившего, для этого Катилина был слишком умен; кроме того, сенатор задавал слишком много вопросов, это вызвало у заговорщиков подозрение, и его перестали приглашать на собрания ближайших сторонников Катилины. Так исчез единственный источник достоверных сведений из первых рук.

В конце месяца Цицерон решил еще раз рискнуть своим добрым именем и вновь напомнить о заговоре в сенате. Это обернулось провалом. «Мне сообщили…» — начал он, но дальше ему говорить не дали. Именно с этими словами: «Мне сообщили» — он уже дважды обращался к сенату по поводу Катилины, и они стали нарицательными. Зеваки на улице кричали ему вслед: «Смотрите, смотрите! Вон идет Цицерон. Ему уже сообщили?» И вот опять консул использовал их. Он слабо улыбнулся и притворился, что ему наплевать, но, конечно, это было не так. Когда над вождем начинают постоянно смеяться, он теряет влияние, и это означает его конец как государственного деятеля. «Не выходи без своей брони!» — крикнул кто-то, когда Цицерон покидал здание сената, и весь зал зашелся от хохота. Вскоре после этого хозяин заперся у себя в комнате для занятий, и я не видел его несколько дней. Он проводил больше времени с моим помощником Сосифеем, чем со мной. Странно, но я ревновал.

У него была еще одна причина для грусти, о которой никто не догадывался, и он очень расстроился бы, если бы кто-нибудь догадался. В октябре его дочь должна была выйти замуж. Однажды он сказал мне, что это событие его ужасает. Не то чтобы ему не нравился жених, молодой Гай Фруги из семьи Пизонов; наоборот, Цицерон сам устроил помолвку за несколько лет до этого, чтобы обеспечить поддержку Пизонов на выборах. Просто он так любил свою маленькую Туллию, что сама мысль о расставании была ему ненавистна. Накануне свадьбы Цицерон увидел, как она пакует свои детские игрушки (согласно обычаю), на глазах у него выступили слезы, и ему пришлось выйти из комнаты. Ей было всего четырнадцать. На следующий день состоялась церемония в доме Цицерона, и мне оказали честь, пригласив принять в ней участие вместе с Квинтом, Аттиком и целой толпой Пизонов (боги, что это была за странная и мрачная толпа!). Должен признаться, что, когда мать свела Туллию вниз, всю в белом, под накидкой, с убранными волосами и в священном поясе, я сам расплакался. Я и сейчас плачу, когда вспоминаю ее детское лицо, такое торжественное, когда она произносила простую древнюю клятву, имеющую глубочайший смысл: «Куда ты, Гай, туда и я — Гайя».

Фруги надел ей на палец кольцо и нежно поцеловал ее. Мы разрезали свадебный пирог и отдали Юпитеру его долю. Потом, на свадебном завтраке, когда маленький Марк сидел на коленях у своей сестры, Цицерон предложил выпить за здоровье жениха и невесты.

— Я отдаю тебе, Фруги, самое дорогое, что у меня есть. Нигде на свете ты не найдешь женщину добрее, нежнее, вернее и храбрее, чем она…

Он не смог продолжать и сел под громкие рукоплескания.

После этого, как всегда окруженный телохранителями, Цицерон отправился в дом Фруги на Палатинском холме. Стоял холодный осенний день. На улице было не так уж много народа. Несколько человек пошли за нами. Когда мы подошли к усадьбе, Фруги уже ждал нас. Он поднял Туллию на руки и, не обращая внимания на шутливые замечания Теренции, перенес ее через порог. В последний раз я увидел большие, испуганные глаза Туллии, смотрящие на нас из дома, а затем дверь закрылась. Девочка осталась в доме, а Цицерон с Теренцией молча отправились домой, держась за руки.

Вечером того же дня, сидя за столом в комнате для занятий, Цицерон в сотый раз заговорил о том, что дом опустел.

— Ушел всего один член семьи, а мы все осиротели! Ты помнишь, Тирон, как она играла здесь, у моих ног, пока я работал? Прямо здесь, — и он постучал ногой под своим столом. — А как часто она первая слушала мои речи — бедный, ничего не понимающий ребенок. И вот все это в прошлом… Годы несутся, как листья в бурю, и с этим ничего не поделаешь.

Это были последние слова, которые хозяин сказал мне в тот вечер. Он ушел в спальню, а я, задув свечи в комнате для занятий, пожелал доброй ночи телохранителям в атриуме и с лампой удалился в свою комнатушку. Я поставил лампу около лежанки, разделся и лег, еще раз вспоминая все события минувшего дня. Постепенно я стал засыпать.