Империй. Люструм. Диктатор

— Ну, теперь он у меня в руках! — воскликнул Цицерон. — На этот раз он зашел слишком далеко.

Консул послал за вождями сенатских партий. В тот день их пришло не меньше десятка, включая Гортензия и Катула. Цицерон показывал им то, что сказал Катилина, вместе с неизвестно чьей запиской, предупреждавшей об убийстве. Но когда хозяин отказался сообщить, от кого он получил сведения («я дал слово»), я увидел, что многие, особенно Катул, некогда большой друг Катилины, относятся к ним с недоверием. Расстроенный их отношением, Цицерон стал терять уверенность в себе. В государственных делах, как и в жизни, бывают минуты, когда все, что бы ты ни сделал, плохо. В тот день случилось именно так. Проводить выборы, никому ничего не сказав, было сумасшествием. Перенос их на более позднее время выглядел бы сейчас проявлением беспричинного страха. Цицерон провел бессонную ночь, размышляя над тем, о чем будет говорить в сенате утром. Эта ночь сказалась на нем. Он выглядел как человек, измученный сильнейшим напряжением.

В то утро, когда сенат возобновил работу, на скамьях не было ни одного свободного места. Знамения были изучены, и двери открылись сразу после восхода солнца. И тем не менее уже чувствовалась летняя жара. Все ждали ответа на один вопрос: состоятся выборы консулов или нет? Снаружи, на форуме, было полно жителей Рима, в основном сторонников Катилины, и их требования разрешить выборы, выкрикиваемые злыми голосами, были хорошо слышны в зале. За городскими стенами, на Марсовом поле, устанавливались загоны и урны для голосования. Когда Цицерон встал, я увидел Катилину, сидевшего на первой скамейке, окруженного приятелями и, как всегда, совершенно спокойного. Цезарь со скрещенными на груди руками располагался неподалеку.

— Граждане, — начал Цицерон. — Ни один консул не вмешается с легким сердцем в священный процесс выборов, особенно я, обязанный всем, что у меня есть, выбору народа Рима. Но вчера мне сообщили о заговоре, цель которого — нарушить этот священный ритуал, о заговоре, происках, соглашении отчаявшихся людей, которые хотели воспользоваться суматохой в день голосования, чтобы убить вашего консула, вызвать хаос в городе и, воспользовавшись этим, захватить власть в стране. И этот недостойный замысел родился не где-то за границей, не среди преступного отребья, но в самом сердце нашего города, в доме Сергия Катилины.

Сенаторы молча выслушали, как Цицерон зачитал анонимную записку Курия («Ты будешь убит завтра, во время голосования») и речь Катилины («Доколе же будете вы терпеть это, о храбрейшие мужи»). Все уставились на Катилину.

— После этого призыва к бунту, — закончил Цицерон, — Катилина удалился со своими соратниками, чтобы обсудить, и уже не в первый раз, как лучше убить меня. Вот все, что я знаю, граждане, и что я посчитал своим долгом рассказать вам, дабы вы решили, как нам поступить.

Он сел. Через какую-то минуту раздался крик: «К ответу!» — и все стали повторять, бросая эти слова в Катилину, как дротики: «К ответу! К ответу! К ответу!»

Катилина пожал плечами, слегка улыбнулся и поднялся на ноги. Он был могучим, крепким мужчиной; одного его присутствия было достаточно, чтобы в помещении воцарилась тишина.

— В те далекие времена, когда предки Цицерона спали с козами, или как еще они удовлетворяли себя в тех горах, с которых он спустился… — Катилину прервал смех, доносившийся и из той части зала, где сидели Гортензий и Катул; преступнику пришлось подождать, пока смех не стих. — Так вот, в те далекие времена, когда мои предки были консулами, а республика была намного моложе и жизнеспособнее, нами управляли воины, а не законники. Наш многомудрый консул обвиняет меня в заговоре. Со своей стороны, я считаю, что только хочу восстановить справедливость. Когда я смотрю на эту республику, граждане, то вижу два тела: одно, — он указал на скамьи патрициев и Цицерона, который сидел не шевелясь, — слабое и с глупой головой. Другое, — он указал в сторону форума за дверями, — сильное, но совсем без головы. Я знаю, какое тело мне нравится больше, и, пока я жив, у него всегда будет голова.

Читая это сейчас, я не могу понять, почему Катилину не схватили и не обвинили в государственной измене там же, на месте. Но у него имелись могущественные защитники, и не успел он сесть, как Красс уже был на ногах. Да, Марк Лициний Красс — я мало уделил ему места на этих страницах, но позвольте мне исправиться. Этот охотник за завещаниями умирающих женщин, этот ростовщик, ссужающий деньги под ужасающие проценты, этот владелец трущоб, этот перекупщик и барахольщик, этот бывший консул, лысый, как яйцо, и крепкий, как кремень, — этот Красс мог быть, когда хотел, блестящим оратором, а в то июльское утро он очень старался.