Империй. Люструм. Диктатор

— Так, значит, внук фермера, выращивавшего бараний горох, берет на себя смелость учить Сергия, что такое благородство?.. Следующий на очереди ты, Целер! — (Тот, не шевелясь, смотрел перед собой, как солдат на смотре.) — Погляди на него, — прошипел Катилина. — Истинный Метелл — они всегда процветают, что бы ни случилось. Но ты понимаешь, Цицерон, что в душе он ненавидит и презирает тебя. Все они такие. У меня, по крайней мере, хватает духу говорить это тебе в лицо, а не шептаться за твоей спиной. Сейчас они прибегают к твоей помощи, чтобы защитить свое богатство. Но как только ты сделаешь всю грязную работу, они от тебя отвернутся. Если хочешь, можешь меня уничтожить — этим ты только приблизишь свой конец.

Он развернулся, оттолкнул братьев Секстов и вышел из дома.

— Почему после него всегда остается запах серы? — спросил Цицерон.

— Думаешь, он отправится в изгнание?

— И такое возможно. Мне кажется, он сам не знает, что сделает в следующее мгновение. Он, как животное, движим минутными порывами. Сейчас для нас главное оставаться настороже и сохранять бдительность — я буду делать это в Риме, а ты в остальной стране.

— Я отправлюсь завтра с первыми лучами солнца. — Целер направился к двери, но остановился и повернулся к Цицерону. — Кстати, эта чушь насчет того, что мы тебя презираем, — не верь ничему такому, ты знаешь, что все это неправда.

— Я знаю, Целер, спасибо.

Цицерон улыбнулся и сохранял улыбку до тех пор, пока Целер не вышел из комнаты. Затем она медленно сползла с его лица. Он опустился на ближайший стул и вытянул руки, повернутые ладонями кверху, с удивлением рассматривая их, будто никогда не видел, как они трясутся.

IX

На следующий день взволнованный Квинт явился к Цицерону с копией письма, которое было вывешено около приемных трибунов. Оно предназначалось для ряда известных сенаторов, таких, как Катул, Цезарь и Лепид, и было подписано Катилиной: «Не имея возможности бороться с недругами, выдвигающими против меня ложные обвинения, я удаляюсь в изгнание в Массилию. Уезжаю не потому, что совершил ужасные преступления, в которых меня обвиняют, но для того, чтобы сохранить мир в республике и избежать кровавой резни, которая, несомненно, последует, если я буду защищаться. Завещаю вам свою честь, а жену и семью вручаю вашему попечению. Прощайте!»

— Поздравляю тебя, брат, — сказал Квинт, похлопав Цицерона по спине. — Ты все-таки его дожал.

— А это точно?

— Точнее не бывает. Сегодня рано утром его видели уезжающим из города с небольшой кучкой сподвижников. Его дом закрыт и безлюден.

— И все-таки что-то во всем этом мне не нравится. Что-то здесь не то.

Цицерон заморгал и потянул себя за мочку уха.

— Катилина вынужден был уехать. Его отъезд равносилен признанию в совершении преступлений, в которых его обвиняют. Ты победил его.

Квинт, который бежал вверх по холму с хорошими вестями, был раздражен такой осторожностью.

Медленно текли дни, о Катилине никто ничего не слышал. Казалось, на этот раз Квинт был прав. Но все же Цицерон отказался отменить запретный час в Риме и, более того, принял новые предосторожности. Он выехал из города в сопровождении десятка телохранителей, встретился с Квинтом Метеллом, у которого все еще был военный империй, и попросил его отправиться в итальянский «каблук» и занять Апулию. Старик был разочарован, но Цицерон поклялся, что после этого последнего похода его ждет триумф, и Метелл — втайне радуясь тому, что у него появилось хоть какое-то занятие, — немедленно выступил в Апулию. Еще один бывший консул, тоже рассчитывавший на триумф, Марк Рекс, отправился на север, в Фезулы. Претор Помпей Руф, которому Цицерон доверял, отправился в Капую набирать войско, Метелл Целер продолжал делать то же самое в Пицене.

В это время военный предводитель восставших, Манлий, направил в сенат послание: «Богов и людей призываем мы в свидетели — мы взялись за оружие не против отечества и не затем, чтобы подвергнуть опасности других людей, но дабы оградить себя от противозакония; из-за произвола и жестокости ростовщиков большинство из нас, несчастных, обнищавших, лишено отечества, все — доброго имени и имущества»[57]. Манлий потребовал, чтобы долги, бравшиеся в серебре (а таких было большинство), выплачивались медью, при этом сумма оставалась неизменной, — это сразу же уменьшало бремя должников на три четверти. Цицерон предложил твердо ответить ему: никакие переговоры невозможны до тех пор, пока мятежники не сложат оружие. Предложение прошло в сенате, но на улицах многие шептались о том, что восставшие правы.

Октябрь закончился, наступил ноябрь. Дни стали темными и холодными, жители Рима выглядели утомленными и угнетенными. Запретный час положил конец множеству развлечений, при помощи которых люди обычно боролись с приближающейся зимой. Таверны и бани закрывались рано, в лавках было пусто. После объявления награды за сведения о бунтовщиках многие стали пользоваться этим, чтобы отомстить своим соседям. Все подозревали друг друга. Положение стало настолько серьезным, что Аттик наконец решил обсудить его с Цицероном.