Империй. Люструм. Диктатор

Цицерон пропустил это мимо ушей, открыл письмо и громко зачитал его: «От Гая Корнелия Цетега Катугнату, вождю аллоброгов, — привет! Этим письмом я заверяю тебя, что я и мои товарищи выполним все обещания, данные твоим представителям, и, если твое племя поднимется на борьбу со своими поработителями в Риме, у тебя не будет более верных союзников».

Услышав это, присутствующие сенаторы издали возгласы негодования. Цицерон поднял руку.

— Это написано твоей рукой? — спросил он Цетега.

Цетег заколебался, а затем тихо сказал:

— Да.

— Что ж, молодой человек, очевидно, у нас были разные учителя. Мне всегда говорили, что верхом неучтивости является не чтение чужих писем, а сговор с другой державой для измены отечеству! А теперь… — продолжил Цицерон, сверившись со своими записями, — этим утром у тебя в доме нашли сто мечей и столько же боевых ножей. Что ты можешь сказать в свою защиту?

— Я собираю оружие… — начал Цетег.

Видимо, он хотел ответить как можно остроумнее, но, если это было так, вышло глупо и несмешно. Остальные его слова были заглушены возмущенными криками, раздававшимися повсюду.

— Мы уже достаточно послушали тебя, — сказал Цицерон. — Ты сам признался в своей вине. Уведите его и приведите следующего.

Цетега увели — теперь он выглядел уже не таким беспечным. За ним появился Статилий. Повторилось то же самое: он определил свою печать, письмо было открыто и прочитано (в нем говорилось почти то же самое, что и в письме Цетега), он подтвердил, что сам написал его; однако в ответ на просьбу объясниться он сказал, что письмо было шуткой.

— Шуткой? — с удивлением повторил Цицерон. — Приглашение чужеземного племени для уничтожения римских жителей — мужчин, женщин и детей — это шутка?

Статилий повесил голову.

Затем пришла очередь Капитона — с теми же последствиями, а за ним появился растрепанный Цепарий. Он единственный попытался покинуть город на рассвете, но был схвачен по пути в Апулию с письмами к заговорщикам. Его признание было самым подобострастным. Остался только Лентул Сура, и в воздухе стало ощущаться сильнейшее напряжение: следует помнить, что Сура был не только городским претором, а значит, третьим по значению магистратом в стране, но и бывшим консулом. Ему было пятьдесят с лишним лет, он прекрасно выглядел и происходил из очень знатного рода. Войдя, он обвел молящим взором своих сотоварищей, с которыми заседал в высшем совете республики почти четверть века, но все избегали его взгляда. Сура нехотя определил последние два письма как свои — на них была его печать. То, которое предназначалось галлам, ничем не отличалось от уже зачитанных. Второе письмо было для Катилины. Цицерон открыл его.

«От подателя сего письма ты узнаешь, кто я. Будь мужчиной. Помни о том, в каком непростом положении ты оказался. Подумай, что тебе надо сделать в первую очередь, и ищи помощь, где только сможешь, — даже у стоящих ниже всех».

Консул протянул письмо Суре и спросил:

— Это твой почерк?

— Да, — ответил тот с большим достоинством. — Но я не вижу в этом ничего преступного.

— А что такое «стоящие ниже всех»?

— Имеются в виду бедные люди — пастухи, крестьяне-арендаторы и им подобные.

— Не странно ли, что так называемый защитник бедняков говорит о них столь надменно? — Цицерон повернулся к Вольтурцию. — Ты должен был доставить это письмо к Катилине, правильно?

Вольтурций опустил глаза:

— Да.

— Что именно Сура хотел сказать словами «стоящие ниже всех»? Он тебе это говорил?

— Да, он сказал мне, консул. Он имеет в виду, что Катилина должен поднять восстание рабов.

Гневный рев, последовавший за этим откровением, стал настоящим ударом по ушам. Поддержать восстание рабов, после того ужасающего хаоса, который устроил Спартак со своими соратниками, было еще хуже, чем договариваться с галлами. «В отставку! В отставку! В отставку!» — кричали сенаторы городскому претору. Некоторые подбежали к несчастному и стали сдирать с него пурпурную тогу. Он упал на пол и на короткое время исчез под телами сенаторов и охраны. Из кучи тел вылетали большие куски его тоги, и очень скоро он остался в одном нижнем белье. Из носа у него текла кровь, а волосы, обычно напомаженные и расчесанные, стояли торчком. Цицерон велел принести свежую тунику, и, когда ее наконец нашли, он сам спустился с постамента и помог Суре одеться.

После того как был восстановлен относительный порядок, Цицерон поставил на голосование вопрос об отставке Суры. Сенат единогласно провозгласил «да», что было очень важно, так как в этом случае Сура лишался неприкосновенности. Его увели, и по дороге он все время утирал нос. Консул же продолжил допрос Вольтурция:

— Здесь у нас пять заговорщиков, которых мы вывели на чистую воду, и теперь им некуда спрятаться от народа. Ты можешь сказать, есть ли еще заговорщики?

— Да, есть.

— И их зовут…

— Автроний Паэт, Сервий Сулла, Кассий Лонгин, Марк Лека, Луций Бестия.

Все немедленно стали оглядываться, пытаясь понять, находятся ли эти люди в зале; все они отсутствовали.

— Знакомые имена, — сказал Цицерон. — Сенат согласен, что эти люди тоже должны быть задержаны?