Империй. Люструм. Диктатор

Теперь я понимаю, что Цицерон намеренно тянул время, давая заговорщикам возможность бежать. Он все еще предпочитал решить вопрос на поле битвы. Однако медлить слишком долго консул не мог и наконец велел нам привести подозреваемых.

— Имейте в виду, я не хочу, чтобы вы их задерживали, — предупредил он. — Просто скажите, что консул будет благодарен, если они смогут обсудить с ним кое-что, и попросите их прийти ко мне.

Было видно, что преторы считают его мягкотелым, но они выполнили приказ. Я пошел вместе с Флакком к Суре и Цетегу, которые жили на Палатине; Помптин отправился разыскивать остальных. Помню, как странно было подойти к громадному старинному дому Суры и обнаружить, что жизнь в нем продолжает идти своим чередом. Он не убежал, совсем напротив: его клиенты терпеливо ожидали встречи с ним. Узнав, кто пришел, он послал своего пасынка, Марка Антония, выяснить, что нам надо. Антонию едва исполнилось двадцать лет; он был очень высоким и сильным, с модной козлиной бородкой и с лицом, все еще усыпанным прыщами. Тогда я видел его впервые и хотел бы рассказать о нашей встрече побольше, однако мне запомнились только прыщи. Он ушел, чтобы передать отчиму слова консула, а вернувшись, сказал претору, что консул явится, как только приведет себя в порядок после ночи.

То же самое произошло и в доме Корнелия Цетега, молодого, несдержанного патриция, который, как и его родственник Сура, был членом семьи Корнелиев. Просители стояли в очереди, чтобы переговорить с ним, однако он оказал нам честь и сам вышел в атриум. Он осмотрел Флакка так, словно тот был бездомной собакой, выслушал его и ответил, что не в его правилах бежать куда-либо по первому зову, но из уважения к должности, а не к человеку он придет к консулу очень скоро.

Мы вернулись к Цицерону, который явно не ожидал, что оба сенатора остались в Риме. Он тихо прошептал мне:

— О чем только они думают?

В конце концов оказалось, что только один из пяти, Цепарий, всадник из Террацины, убежал из города. Все остальные появились в доме консула в течение следующего часа, настолько они верили в свою полную неприкосновенность. Иногда я думаю: в какой миг они поняли, что трагически просчитались? Когда, подходя к дому Цицерона, увидели, что он набит вооруженными людьми и пленниками, окружен зеваками? Или когда встретили не только Цицерона, но и новоизбранных Силана и Мурену вместе с виднейшими сенаторами — Катулом, Исавриком, Гортензием, Лукуллами и другими, которых Цицерон пригласил наблюдать за происходящим? А может быть, когда увидели на столе свои письма с неповрежденными печатями? Или когда поняли, что галлов принимают как почетных гостей в соседней комнате? Или когда Вольтурций внезапно передумал и решил спасти свою жизнь, давая показания против них? Думаю, они чувствовали себя, как тонущий человек, который постепенно понимает, что оказался на глубоком месте и отдаляется от спасительного берега. Лишь когда Вольтурций бросил Цетегу прямо в лицо обвинение в том, что тот хвастался, как убьет Цицерона, а затем захватит здание сената, Цетег вскочил и заявил, что больше не останется здесь ни на секунду. Однако два легионера из реатской центурии бесцеремонно пихнули его назад в кресло.

— А что можно сказать о Лентуле Суре? Что он говорил тебе? — спросил Цицерон, опять повернувшись к новому главному свидетелю.

— В книгах Сивилл, говорил он, есть предсказание, что Римом будут править три члена семьи Корнелиев, что Цинна и Сулла были первыми двумя, а третьим будет он сам и что он скоро получит власть в городе.

— Это правда, Сура? — Тот ничего не ответил, глядя перед собой и быстро моргая. Цицерон вздохнул. — Еще час назад ты мог спокойно уехать из города. Теперь же я буду так же виновен, как и ты, если позволю тебе исчезнуть.

Он кивнул солдатам, и те вошли, встав по двое за каждым из заговорщиков.

— Да откройте же письма! — закричал Катул, который не мог больше сдерживаться. Он был вне себя от того, что Рим предал потомок одной из шести семей, которые основали город. — Откройте письма, посмотрим, до чего дошла эта свинья!

— Не сейчас, — ответил Цицерон. — Мы сделаем это перед всеми сенаторами. — Он печально посмотрел на заговорщиков, которые теперь были его пленниками. — Что бы ни случилось, я не хочу, чтобы потом меня обвинили в подтасовывании улик или выбивании признаний.