Империй. Люструм. Диктатор

Мы гуськом входили в зал. В отличие от старого, он был светлым и просторным, в современном вкусе, с проходом, выложенным черными и белыми мозаичными плитками. С каждой стороны от него стояли три широкие невысокие ступени, а на них, друг напротив друга, — скамьи. В дальнем конце, на возвышении, водрузили трон Цезаря, рядом со статуей Помпея, на голову которого чья-то злокозненная рука водрузила лавровый венок. Один из рабов Цезаря прыгал, пытаясь сбросить венок, но, к большому удовольствию наблюдавших за этим сенаторов, никак не мог дотянуться. В конце концов он принес табурет и взгромоздился на него, чтобы убрать оскорбительный символ, за что был награжден издевательскими рукоплесканиями. Цицерон покачал головой, возвел глаза к потолку при виде такого легкомыслия и отправился на поиски своего места. Я остался у двери вместе с остальными зрителями.

После этого прошло еще много времени — я бы сказал, не меньше часа. В конце концов четыре помощника Цезаря вернулись из портика, прошагали к трону, с трудом подняли его на плечи, так как он был из чистого золота, и снова вынесли наружу. По залу прокатился раздраженный стон. Многие сенаторы встали, чтобы размять ноги, а некоторые ушли.

Никто, похоже, не знал, что происходит. Цицерон прошел по проходу и сказал мне:

— В любом случае я не очень-то хочу произносить эту речь. Думаю, я отправлюсь домой. Не можешь узнать, заседание точно отменили?

Я вышел в портик. Гладиаторы все еще были там, но Децим исчез, а Брут и Кассий перестали выслушивать просителей и разговаривали друг с другом. Я достаточно хорошо знал обоих и поэтому подошел к ним. Юний Брут, благородный философ, все еще выглядевший молодо в свои сорок лет, и Кассий, того же возраста, но более суровый, с проседью, мало изменились за последние годы. Вокруг них сгрудились, слушая беседу, другие сенаторы, числом около дюжины: братья Каска, Тиллий Цимбер, Минуций Базил и Гай Требоний, которого Цезарь назначил наместником Азии; были там, насколько я помню, и Квинт Лигарий — Цицерон убедил Цезаря разрешить ему вернуться из ссылки, — и Марк Рубрий Руга, старый солдат, тоже помилованный и все еще не пришедший в себя от этого. При моем приближении они замолчали и повернулись в мою сторону.

— Простите, что беспокою вас, граждане, но Цицерон желал бы знать, что происходит, — сказал я им.

Сенаторы искоса взглянули друг на друга, и Кассий подозрительно спросил:

— Что он имеет в виду, говоря «происходит»?

— Ну, он просто хочет знать, состоится ли заседание, — в замешательстве пояснил я.

— Знамения неблагоприятны, — ответил Брут, — поэтому Цезарь отказывается покидать дом. Децим отправился к нему, чтобы уговорить его прийти. Передай Цицерону, пусть запасется терпением.

— Я передам, но, думаю, он хочет отправиться домой, — заметил я.

— Тогда уговори его остаться, — твердо сказал Кассий.

Это показалось мне странным, но я пошел и пересказал все Цицерону. Тот пожал плечами:

— Очень хорошо, давай подождем еще немного.

Он вернулся на место и снова уткнулся в свиток со своей речью. Сенаторы подходили, разговаривали с ним и удалялись. Цицерон показал Долабелле свиток, и вновь началось долгое ожидание. Но в конце концов, спустя еще час, трон Цезаря внесли обратно и поставили на возвышение — Децим все-таки уговорил диктатора прийти. Те сенаторы, что стояли и беседовали, вернулись на свои места, и в зале повисло предвкушение чего-то.

Я услышал снаружи приветственные крики, повернулся и через открытую дверь увидел, как толпа вливается в портик. В ее середине виднелись фасции двадцати четырех ликторов Цезаря, напоминавшие боевые штандарты, и покачивавшийся над их головами золотой балдахин носилок. Меня удивило, что с ним нет ни одного воина. Лишь позже я узнал, что Цезарь незадолго до того отказался от сотен солдат, с которыми путешествовал раньше, и изрек: «Лучше один раз умереть из-за предательства, чем вечно жить в страхе перед ним».

Я часто гадал — имела ли отношение к этой показной храбрости беседа с Цицероном, состоявшаяся несколькими месяцами ранее? Как бы то ни было, носилки пронесли через открытое пространство и поставили снаружи, у сената, а когда ликторы помогли Цезарю вылезти, люди смогли подойти к нему совсем близко. В руки ему совали прошения, которые он сразу передавал помощнику. Цезарь был одет в пурпурную, расшитую золотом тогу, которую сенат постановил носить ему одному. Он выглядел совершенно как царь, не хватало только короны. Однако я сразу увидел, что он беспокоится. У него были повадки хищной птицы: наклонять голову то так, то эдак и оглядываться по сторонам, словно в попытке уловить малейшее шевеление в подлеске. При виде открытой двери в зал Цезарь как будто отпрянул, но Децим взял его за руку, и, полагаю, именно это толкнуло диктатора вперед: он наверняка потерял бы лицо, если бы развернулся и отправился обратно домой, тем более что уже пошли слухи о его болезни.