Империй. Люструм. Диктатор

Ликторы расчистили для него путь, и он вступил в зал, затем прошел в трех шагах от меня, так близко, что я ощутил запах пота и пряный аромат масел и мазей, которыми его умастили после ванны. Децим скользнул внутрь вслед за ним. Далее шел Марк Антоний, которому, однако, Требоний не дал войти, внезапно преградив ему путь и уведя его в сторону.

Сенаторы встали. Цезарь прошествовал в тишине по проходу, хмурый и задумчивый, вертя стилус в правой руке. За ним следовали два писца, несшие коробки со свитками. Цицерон сидел в первом ряду, предназначенном для бывших консулов, но Цезарь ничем не показал, что узнал его — как и вообще кого-либо. Он бросал взгляды направо и налево, вперед и назад, вертя стилус между пальцами. Наконец он взошел на помост, повернулся лицом к сенаторам, знаком велел им сесть и сам опустился на трон.

Сразу после этого многие из видевших его встали и направились к нему с прошениями. Сами прения уже были не важны — заседания сената превратились в редкую возможность вручить что-либо диктатору.

Первым к нему подошел — слева, умоляюще протянув обе руки, — Туллий Цимбер. Было известно, что он добивается помилования для своего брата, находившегося в изгнании. Но вместо того чтобы приподнять полу тоги Цезаря и поцеловать ее, он внезапно схватил складки ткани у его шеи и дернул толстую материю так сильно, что тот наклонился вбок, совершенно обездвиженный. Цезарь сердито закричал, но голос его был полузадушенным, и поэтому я не разобрал слов. Что-то вроде:

— Да это насилие!

Мгновение спустя один из братьев Каска, Публий, приблизился с другой стороны и вонзил кинжал в обнаженную шею Цезаря. Я не мог поверить своим глазам, это не было действительностью: театральное представление, сон…

— Каска, негодяй, что ты делаешь? — закричал диктатор.

Несмотря на свои пятьдесят пять лет, он все еще был силен. Он схватил лезвие кинжала Каски левой рукой, очевидно изрезав пальцы, — и вырвал оружие, а потом развернулся и ткнул Каску в руку своим стилусом. Каска закричал по-гречески:

— Помоги мне, брат!

Мгновение спустя его брат Гай ударил Цезаря ножом в бок.

Диктатор испустил потрясенный вопль, эхом отдавшийся в зале. Он упал на колени. Более двадцати людей, облаченных в тоги, поднялись на помост и окружили его. Мимо меня пробежал Децим, чтобы присоединиться к ним.

Со всех сторон на Цезаря сыпались неистовые удары кинжалов. Сенаторы вскочили с мест, чтобы наблюдать за происходящим.

Люди часто спрашивали меня, почему никто из этих сотен человек, сделавших состояние и выдвинувшихся благодаря Цезарю, даже не попытался прийти ему на помощь. Могу сказать одно: убийцы действовали настолько быстро, яростно и неожиданно для остальных, что все просто оцепенели.

Я больше не видел Цезаря, скрытого за спинами покусившихся на него. Позже Цицерон, который был намного ближе к нему, рассказал, что на краткий миг Цезарь, сделав нечеловеческое усилие, поднялся на ноги и попробовал вырваться. Но нападение оказалось слишком решительным и отчаянным, к тому же Цезаря плотно взяли в кольцо — спастись было невозможно. Его убийцы ранили даже друг друга. Кассий попал Бруту ножом в руку, а Минуций Базил поразил Рубрия в бедро. Говорили, что последние слова диктатора, проникнутые горьким упреком, были обращены к Дециму, который одурачил его, заставив прийти туда:

— И ты?

Может быть, так и было. Но мог ли он к тому времени говорить? Впоследствии врачи насчитали на его теле двадцать три колотые раны.

Когда дело было сделано, убийцы отступили от места, где еще мгновение назад находилось бьющееся сердце империи, а теперь лежала груда исколотой плоти. Их руки, покрытые кровью, держали окровавленные кинжалы, вскинутые вверх. Они прокричали:

— Свобода!

— Мир!

— Республика!

Брут даже воскликнул:

— Да здравствует Цицерон!

А потом они пробежали по проходу и выскочили в портик. Глаза их были дикими от возбуждения, а тоги забрызганы кровью, словно фартуки мясников.

В тот миг, когда они исчезли, словно рассеялись чары. Наступил кромешный ад. Сенаторы лезли на скамьи и даже друг на друга в бешеном желании убраться оттуда. Меня чуть не растоптали. Но я твердо решил не уходить без Цицерона. Я уворачивался и вилял, прокладывая путь через встречный поток людей, пока не добрался до своего друга. Он все еще сидел, глядя на тело Цезаря, брошенное без присмотра — рабы сбежали, — распростертое на спине, ногами к подножию статуи Помпея, с головой, свесившейся за край помоста и повернутой лицом к двери.

Я сказал Цицерону, что нам нужно уходить, но тот будто не слышал меня. Он ошеломленно таращился на тело.

— Никто не осмеливается приблизиться к нему, посмотри, — пробормотал Цицерон.

Одна из сандалий диктатора слетела, ноги с удаленными волосами обнажились там, где тога задралась до бедер. Императорские пурпурные одежды были изорваны и окровавлены, поперек щеки виднелся разрез, обнаживший белую кость, а темные глаза, казалось, с яростью глядели на перевернутый опустевший зал. Кровь текла по лбу и наискосок капала на белый мрамор.