Империй. Люструм. Диктатор

Мы уложили большинство нужных Цицерону книг из двух его библиотек, римской и тускульской, и отправились в путь с большой свитой, включавшей двух письмоводителей, повара, врача и шестерых телохранителей. Со времени смерти Цезаря погода не соответствовала времени года — была холодной и мокрой, что, конечно, восприняли как еще один знак недовольства богов его убийством. Из всего путешествия мне лучше всего запомнилось то, как Цицерон с накинутым на колени одеялом сочинял в своей повозке философский трактат, пока дождь без устали барабанил по тонкой деревянной крыше. Мы остановились на ночь у Матия Кальвены, всадника, который приходил в отчаяние из-за будущего страны:

— Если такой великий человек, как Цезарь, не смог найти выхода, кто же тогда его найдет?

Но, кроме него — в противоположность тому, что наблюдалось в Риме, — мы не нашли никого, кто не радовался бы избавлению от диктатора.

— К несчастью, — заметил Цицерон, — ни у одного из них нет под началом легиона.

Он нашел прибежище в работе, и когда в апрельские иды мы добрались до Путеол, закончил одну свою книгу — «О прорицании», написал половину другой — «О судьбе» и начал третью — «О славе». Это три проявления его великого духа, которые будут жить, пока люди смогут читать.

Едва он выбрался из повозки и размял ноги, пройдясь вдоль берега моря, как начал набрасывать четвертую книгу — «О дружбе». «Бессмертные боги, пожалуй, за исключением мудрости, ничего лучше дружбы людям и не дали»[143], — писал он в ней. Эту книгу Цицерон намеревался посвятить Аттику. Пусть вещественный мир стал для него враждебным и опасным местом, но в мыслях своих он жил свободно и безмятежно.

Антоний распустил сенат до первого июня, и постепенно огромные виллы вокруг Неаполитанского залива начали наполняться выдающимися людьми Рима. Большинство из вновь прибывших, например Гирций и Панса, были все еще потрясены смертью Цезаря. Этим двоим в конце года полагалось вступить в должность консулов, и, готовясь к этому, они спросили Цицерона, не даст ли тот им новые уроки ораторского искусства. Цицерону не слишком хотелось этого, так как преподавание отвлекало его от сочинительства и он раздражался, слушая их скорбные разговоры о Цезаре, но добродушие не позволило ему отказать им. Он отводил обоих учеников к морю, обучая их по примеру Демосфена, который ясно выговаривал слова, набив рот галькой, и старался перекричать шум разбивавшихся о берег волн.

За обеденным столом Гирций и Панса сыпали историями о произволе Антония: о том, как тот хитростью заставил Кальпурнию в ночь убийства отдать ему на хранение личные записи покойного мужа и его состояние, о том, как теперь он притворяется, будто среди тех записей были различные указы, имеющие силу закона, а на самом деле он сочинял их сам в обмен на громадные взятки…

— Итак, в его руках все деньги? — спросил их Цицерон. — Но ведь три четверти состояния Цезаря должны были отойти мальчишке Октавиану?

Гирций возвел глаза к потолку:

— Ему повезет, коли так случится!

— Сперва он должен приехать и взять их, — добавил Панса, — а я бы не сказал, что вероятность этого высока.

Два дня спустя после этого разговора я укрывался от дождя в портике, читая трактат по сельскому хозяйству Катона-старшего, когда ко мне подошел управляющий и объявил: прибыл Луций Корнелий Бальб, желающий повидаться с Цицероном.

— Так скажи хозяину, что он здесь, — ответил я.

— Но я не уверен, что должен так поступить… Он строго-настрого велел не беспокоить его, кто бы к нему ни пришел.

Я вздохнул и отложил книгу в сторону: с Бальбом следовало повидаться. Этот испанец занимался делами Цезаря в Риме. Цицерон хорошо знал его и однажды защищал в суде, когда того попытались лишить гражданства. Теперь Бальбу было лет пятьдесят пять, и он владел громадной виллой неподалеку.

Я нашел его ожидающим в таблинуме вместе с юношей в тоге, которого сперва принял за его сына или внука. Однако, присмотревшись внимательней, я увидел, что это невозможно: в отличие от смуглого Бальба, мальчик был с влажными светлыми кудрями, остриженными в кружок — не очень тщательно, — и к тому же невысоким и стройным, с хорошеньким личиком, хотя и обладал кожей нездорового цвета, усыпанной прыщами.

— А, Тирон! — воскликнул Корнелий. — Не будешь ли так добр и не оторвешь ли Цицерона от его книг? Просто скажи, что я привел повидаться с ним приемного сына Цезаря — Гая Юлия Цезаря Октавиана. Это должно сработать.

Молодой человек застенчиво улыбнулся мне, показав неровные зубы, между которыми виднелись щели.

Само собой, Цицерон тут же пришел, разрываясь от любопытства, — познакомиться с таким невиданным созданием, словно с неба упавшим в сумятицу римской публичной жизни! Бальб представил молодого человека, который поклонился и сказал Цицерону:

— Это одно из величайших событий в моей жизни — знакомство с тобой. Я прочел все твои речи и философские труды. Я годами мечтал об этой минуте.

У него был приятный голос, мягкий и хорошо поставленный. Цицерон явно чувствовал себя польщенным.