Империй. Люструм. Диктатор

— Осталось решить, что делать с телом Цезаря и с его завещанием. Тело принесли с Марсова поля в дом главного жреца, умастили, и оно ожидает сожжения. Что же касается его последней воли, я должен сказать собравшимся, что Цезарь составил новое завещание шесть месяцев тому назад, в сентябрьские иды, на своей вилле рядом с Лавиком, запечатал его и вручил главной весталке. Никто не знает, что там сказано. В духе установившихся ныне прямоты и открытости я предлагаю, чтобы и то и другое — похороны и оглашение завещания — было сделано публично.

Антоний решительно поддержал его. Единственным сенатором, который встал, чтобы возразить, был Кассий.

— Мне кажется, это опасный путь, — заметил он. — Помните, что случилось в прошлый раз на публичных похоронах убитого вождя, когда сторонники Клодия сожгли сенат дотла? Мы только что добились хрупкого мира, и было бы безумием рисковать им.

Марк Антоний покачал головой:

— Насколько я слышал, беспорядки на похоронах Клодия возникли потому, что кое-кто не рассуждал здраво. — Он помолчал, чтобы собравшиеся посмеялись: все знали, что теперь он женат на вдове Клодия, Фульвии. — Как консул, я буду руководить погребением Цезаря и ручаюсь за поддержание порядка, — заявил Антоний.

Кассий Лонгин сердито махнул рукой, давая понять, что он все равно против. На мгновение перемирие оказалось под угрозой, но потом встал Брут.

— Находящиеся в городе ветераны Цезаря не поймут, почему их главноначальствующему отказывают в публичных похоронах, — сказал он. — Кроме того, если мы сбросим тело завоевателя в Тибр, как поведут себя галлы — говорят, что они уже замышляют восстание? Я разделяю сомнения Кассия, но у нас, воистину, нет выбора. Поэтому ради согласия и дружбы я поддерживаю предложение.

Цицерон ничего не сказал, и предложение было принято.

Завещание Цезаря огласили на следующий день в доме Антония, стоявшем на холме чуть выше подножия. Цицерон хорошо знал это жилище: Помпей сделал его своим главным местопребыванием, прежде чем переехал в новый дворец на Марсово поле. Антоний, руководя продажей с торгов имущества, изъятого у противников Цезаря, продал дом самому себе по дешевке.

Там мало что изменилось. Знаменитые тараны с пиратских трирем — свидетельства великих морских побед Помпея — все еще были укреплены на стенах снаружи, а внутри сохранились искусно сработанные украшения, почти не тронутые.

Цицерона встревожило возвращение в это место, особенно когда его встретил хмурый взгляд Фульвии, новой хозяйки виллы. Она ненавидела Цицерона, будучи замужем за Клодием, а теперь, выйдя за Антония, возненавидела заново — и не делала никаких попыток скрыть это. Едва увидев знаменитого оратора, она повернулась к нему спиной и принялась разговаривать с кем-то другим.

— Какая бесстыдная пара грабителей могил, — прошептал мне Цицерон. — И конечно же, эта гарпия оказалась именно здесь! А вообще-то, почему она здесь? Даже вдовы Цезаря тут нет. Какое дело Фульвии до оглашения его завещания?

Но такой была Фульвия. Она больше любой другой женщины Рима — даже больше Сервилии, бывшей любовницы Цезаря, которая имела, по крайней мере, достаточно благородства, чтобы действовать втайне, — любила соваться в государственные дела. Наблюдая за тем, как она переходит от одного гостя к другому, направляя всех в комнату, где должны были зачитать завещание, я внезапно почувствовал неуверенность: а вдруг именно она стоит за умелыми действиями Антония, направленными на примирение? Тогда все предстало бы в совершенно ином свете.

Пизон забрался на низкий стол, чтобы все могли его видеть. С одной стороны от него стоял Антоний, с другой — главная весталка. Здесь собрались самые выдающиеся люди республики. Показав восковую печать — та была нетронута, как и полагалось, — Пизон сломал ее и начал читать.

Сначала завещание, смысл которого был сильно затемнен законническим языком, казалось совершенно безобидным. Цезарь оставлял все состояние тому сыну, который мог бы родиться у него после составления завещания. Однако при отсутствии сына имущество переходило к трем потомкам мужского пола его покойной сестры, то есть Луцию Пинарию, Квинту Педию и Гаю Октавию, и делилось между ними следующим образом: по одной восьмой — Пинарию и Педию и три четверти — Октавию, который объявлялся его приемным сыном под именем Гай Юлий Цезарь Октавиан…

Пизон перестал читать и нахмурился, словно не был уверен в сказанном им только что.

«Приемный сын»? Цицерон взглянул на меня, сощурив глаза в попытке вспомнить, и выговорил одними губами:

— Октавий?..