Империй. Люструм. Диктатор

— Отцы нации, что сделано, то сделано, — заявил он. — Я от всей души желал бы, чтобы этого не произошло, поскольку Цезарь был моим любимым другом. Но я люблю свою страну еще больше, чем любил Цезаря, если такое вообще возможно, и мы должны руководствоваться тем, что лучше для государства. Прошлой ночью я виделся с вдовой Цезаря, и среди слез и горя милостивая госпожа Кальпурния сказала следующее: «Передай сенату, что в своем мучительном горе я желаю лишь двух вещей: чтобы моему мужу устроили похороны, достойные той славы, которую он снискал при жизни, и чтобы больше не было кровопролития».

Послышался одобрительный рокот, громкий и гортанный, и я неожиданно осознал: собравшиеся склонны скорее к примирению, чем к мщению.

— Брут, Кассий и Децим, — продолжал Антоний, — такие же радетели за отечество, как и мы, и происходят из славнейших семейств. Мы можем приветствовать благородство их цели, даже если отвергаем жестокость избранного ими образа действий. Как по мне, за последние пять лет пролилось достаточно крови. Потому я предлагаю проявить к убийцам Цезаря снисходительность, которая была свойственна ему как государственному деятелю, и ради мира в стране помиловать их, обещать им безопасность, пригласить спуститься с Капитолия и присоединиться к нашим разговорам.

Это было внушительное выступление — дедушку Антония многие, включая Цицерона, считали одним из величайших ораторов Рима, поэтому, возможно, этот дар был у него в крови. Как бы то ни было, он придал прениям возвышенную сдержанность — и полностью выбил почву из-под ног у Цицерона, выступавшего следующим; тот мог лишь похвалить Марка Антония за мудрость и великодушие. Он только возразил против слова «снисходительность»:

— Снисходительность, как я считаю, означает «помилование», а «помилование» подразумевает преступление. Убийство диктатора было чем угодно, но уж никак не преступлением. Я бы предпочел другое выражение. Помните историю Фрасибула, который больше трех веков тому назад ниспроверг Тридцать тиранов Афин?[141] После он объявил своим противникам то, что назвали «амнистией» — от греческого «амнезия», то есть «забвение». Вот что требуется сейчас — великое государственное деяние, направленное не на прощение, а на забвение, чтобы мы могли переустроить нашу республику, свободные от вражды прошлого, в дружбе и мире.

Цицерон заслужил такие же рукоплескания, как и Антоний, и Долабелла немедленно предложил амнистировать всех, принимавших участие в убийстве, и настоятельно посоветовать им явиться в сенат. Один Эмилий Лепид был против: я уверен, что не из твердых убеждений — их у Лепида никогда не было, — а потому, что видел, как от него ускользает слава. Предложение утвердили, и на Капитолий отрядили гонца.

Во время перерыва, пока снаряжали посланца, Цицерон подошел к двери, чтобы поговорить со мною. Когда я поздравил его с речью, он сказал:

— Я появился тут, ожидая, что меня разорвут на куски, а вместо этого оказалось, что я тону в меду. Как думаешь, в чем состоит игра Антония?

— Может, тут нет никакой игры. Может, он ведет себя искренне, — предположил я.

Цицерон покачал головой:

— Нет, у него есть замысел, но он хорошо его скрывает. Он явно куда хитрее, чем я полагал.

Когда заседание возобновилось, прения превратились в торг. Сперва Антоний предупредил, что, когда весть об убийстве достигнет провинций, особенно Галлии, это может вызвать всеобщее восстание против Рима.

— Чтобы сохранить сильную власть в этих чрезвычайных условиях, я предлагаю, чтобы все законы, провозглашенные Цезарем, и все назначения консулов, преторов и наместников, сделанные до мартовских ид, были утверждены сенатом, — сказал он.

Тут Цицерон встал:

— Включая и твое собственное назначение, конечно?

В голосе Антония впервые прозвучал намек на угрозу:

— Да, разумеется, включая и мое собственное… Если ты не возражаешь.

— Включая и назначение Долабеллы твоим соконсулом? Насколько я припоминаю, это тоже было желанием Цезаря, пока ты не воспротивился ему с помощью своих предзнаменований.

Я посмотрел в другой конец храма, на Долабеллу, внезапно подавшегося вперед.

Для Антония это, похоже, было горьким снадобьем, но он его проглотил.

— Да, ради единства, если такова воля сената, включая и назначение Долабеллы.

Цицерон продолжил нажимать на него:

— И следовательно, ты подтверждаешь, что Брут и Кассий и дальше будут консулами, а после — наместниками Ближней Галлии и Сирии и что Децим пока возьмет под начало Ближнюю Галлию, с двумя уже предназначенными для него легионами?

— Да, да и да.

Раздались удивленный свист, несколько стонов и рукоплескания.

— А теперь, — продолжил Антоний, — согласятся ли твои друзья с тем, что все законы и назначения, сделанные перед смертью Цезаря, должны быть подтверждены сенатом?