Империй. Люструм. Диктатор

Мы могли только ждать и наблюдать за происходившим на форуме. Наблюдать в буквальном смысле слова: если кто-нибудь пробирался вниз, к крыше государственного архива, он прекрасно видел, что творилось внизу. Там было полно солдат и гражданских, слушавших речи, которые произносились с ростр. Люди заполонили ступени храмов, цеплялись за колонны, новопришедшие спешили на форум со Священной дороги и с Аргилета, забитого народом, насколько хватало взгляда. К несчастью, мы находились слишком далеко, чтобы расслышать, что говорилось на форуме.

Около полудня человек в полном военном одеянии и красном плаще военачальника обратился к толпе. Он говорил больше часа, заслужив длительные рукоплескания, и, насколько я мог разглядеть, это был Лепид. Вскоре после этого на возвышении появился еще один солдат — мужественные, поистине Геркулесовы повадки, густые черные волосы и борода безошибочно выдавали в нем Марка Антония. Вновь я не расслышал слов, но знаменательным было уже само его присутствие, и я поспешил обратно — рассказать Цицерону, что Лепид и Антоний явно заключили союз.

К тому времени на Капитолии царило сильное напряжение. Мы мало ели весь день, и никто не выспался как следует. Брут и Кассий ожидали нападения в любое время. Наша судьба не зависела от нас, однако Цицерон был странно безмятежным. Он сказал мне, что убежден в правоте дела, которое защищает, и готов смириться с последствиями этого.

Когда солнце начало заходить за Тибром, вернулись бывшие консулы. Говоря от имени всех, Сульпиций сообщил, что Антоний согласен созвать сенат на следующий день, на рассвете, в храме Теллус.

Первую часть сообщения встретили ликованием, вторую — стонами, потому что храм находился на другом конце города, на Эсквилине, рядом с домом Антония. Кассий сразу заявил:

— Это ловушка, чтобы выманить нас из укрепленного места. Нас наверняка убьют.

— Есть вероятность, что ты прав, — сказал Цицерон. — Но можно сделать так: все вы останетесь тут, а я пойду. Сомневаюсь, что меня убьют. А если убьют — что ж, велика ли важность? Я стар, и лучше всего умереть, защищая свободу.

Его слова подняли наш дух, напомнив нам, зачем мы здесь. Было тут же решено, что настоящие убийцы останутся на Капитолии, а Цицерон возглавит делегацию, дабы говорить от их имени в сенате, и еще одно: вместо того чтобы провести еще одну ночь в храме, Цицерон и все, кто с самого начала не участвовал в заговоре, вернутся домой и отдохнут перед заседанием.

После волнующего прощания мы под флагом перемирия двинулись в сгущающихся сумерках вниз по Сотне Ступеней. У подножия лестницы воины Лепида устроили заслон. Они потребовали, чтобы Цицерон выступил вперед и показался. К счастью, его узнали, и, после того как он поручился за остальных, всем нам разрешили пройти.

Цицерон трудился над своей речью до поздней ночи. Перед тем как я отправился в постель, он спросил, не пойду ли я с ним в сенат, чтобы занести все на таблички при помощи скорописи. Он думал, что эта речь может стать для него последней, и хотел, чтобы ее записали для потомства: то было обобщение всего, к чему он пришел, если говорить о свободе и республике, умиротворяющем вмешательстве государственных деятелей и нравственном удовлетворении из-за убийства тирана. Не могу сказать, что я наслаждался этим поручением, но, конечно, отказать ему не мог.

Из сотен прений, в которых Цицерон участвовал за последние тридцать лет, эти обещали быть самыми жаркими. Они должны были начаться на рассвете, из-за чего нам пришлось покинуть дом в темноте и пройти по улицам, когда окна и двери были еще закрыты, что само по себе порождало беспокойство.

Сенат собрался в храме, который никогда прежде не служил для этого. Его окружали солдаты — не только легионеры Лепида, но и многие ветераны Цезаря из числа самых суровых: услышав о гибели своего начальника, они вооружились и явились в город, чтобы защитить свои права и отомстить убийцам. Когда мы наконец преодолели — под призывы и проклятия — эту преграду и вступили в храм, выяснилось, что там очень тесно; люди, питавшие друг к другу ненависть и недоверие, оказались в таком близком соседстве, что малейшее неосторожное высказывание могло привести ко всеобщему кровопролитию.

Но когда Марк Антоний встал, чтобы заговорить, стало ясно, что прения пойдут не так, как ожидал Цицерон. Антонию еще не исполнилось сорока — это был красивый смуглый мужчина с борцовским телосложением, предназначенным самой природой для ношения доспехов, а не тоги. Но голос его был глубоким и хорошо поставленным, а слова — убедительными.