Империй. Люструм. Диктатор

Один за другим вожди тех, кто противостоял Антонию в сенате, взбирались по склону Палатина, чтобы засвидетельствовать Цицерону свое почтение. Их было немного, но двоих я должен отметить особо. Первым был Публий Сервилий Ватия Исаврик, сын старого консула, недавно умершего в возрасте девяноста лет: ярый приверженец Цезаря, он только что вернулся из Азии, где был наместником. Неприятный и высокомерный человек, он жестоко завидовал Марку Антонию, захватившему бразды правления. Второго противника Антония я уже упоминал — Луция Кальпурния Пизона, отца вдовы Цезаря, который первым возвысил голос против нового режима. Этот сутулый бородатый старик с желтоватым лицом и прескверными зубами был консулом во времена изгнания Цицерона, и они много лет враждовали между собой, но теперь оба больше ненавидели Антония, чем друг друга, и это сблизило их — по крайней мере, в государственных делах. Появлялись и другие, но эти двое значили больше остальных, и они в один голос предупредили Цицерона, чтобы тот на следующий день держался подальше от сената.

— Антоний приготовил для тебя ловушку, — сказал Пизон. — Он хочет предложить завтра постановление о новых почестях Цезарю.

— Новых почестях! — вскричал Цицерон. — Да он уже стал богом! Какие еще почести ему нужны?

— Будет предложено, чтобы публичное благодарственное молебствие непременно включало жертвоприношение в честь Цезаря. Антоний потребует от тебя высказать свое мнение. Сенат будет окружен ветеранами Цезаря. Если ты поддержишь предложение, твое возвращение к общественной жизни закончится, не начавшись, — все, кто приветствовал тебя сегодня, станут глумиться над тобой как над отступником. Если же ты воспротивишься, то не доберешься до дома живым.

— Но если я не явлюсь, то буду выглядеть трусом. Как же я тогда поведу за собой других?

— Извести всех о том, что ты слишком устал после путешествия, — посоветовал Исаврик. — Ты ведь стареешь. Люди поймут.

— Никто из нас не пойдет туда, — добавил Пизон, — несмотря на то что Антоний прислал нам вызов. Мы выставим его тираном, которому никто не повинуется. Он будет выглядеть глупцом.

Это не было тем славным возвращением к общественной жизни, которое задумал Цицерон, и ему не хотелось прятаться дома. И все-таки он понял, что их слова справедливы, и на следующий день послал Марку Антонию письмо, ссылаясь на усталость, не дающую ему присутствовать на заседании.

Антоний пришел в ярость. Если верить Сервию Сульпицию, подробно рассказавшему обо всем Цицерону, он угрожал в сенате, что пошлет к дому Цицерона отряд мастеровых и солдат: пусть те выбьют дверь и притащат его. Однако Антоний все же воздержался от крайних мер — правда, лишь потому, что, как заметил Долабелла, Пизон, Исаврик и некоторые другие тоже не пришли, а всех их вряд ли можно было согнать на заседание. Прения продолжались, и предложение Антония о почестях Цезарю было принято, но лишь путем принуждения.

Цицерон оскорбился, услышав, что сказал Антоний. Он настоял на том, чтобы на следующий день пойти в сенат и произнести речь, несмотря на риск:

— Я вернулся в Рим не для того, чтобы прятаться под одеялами!

Между ним и другими противниками Марка Антония сновали гонцы, и в конце концов они согласились явиться на заседание вместе, рассудив, что Антоний не осмелится перебить всех. На следующее утро под защитой телохранителей от Палатина двинулась фаланга — Цицерон, Пизон, Исаврик, Сервий Сульпиций и Вибий Панса. Гирций не присоединился к ним, потому что и в самом деле был болен. Под приветственные возгласы толпы они прошли до храма Конкордии в дальнем конце форума, где должен был собраться сенат. Долабелла ожидал на ступенях, рядом стояло его курульное кресло. Он подошел к Цицерону и объявил, что Антоний болен; он, Долабелла, будет председательствовать вместо него.

Цицерон засмеялся:

— Сейчас вокруг ходит столько болезней, — похоже, все государство больно! Похоже, Антоний таков же, как все задиры: любит раздавать удары, но терпеть не может получать их.

Долабелла холодно ответил:

— Надеюсь, сегодня ты не скажешь ничего такого, что поставит под угрозу нашу дружбу: я примирился с Антонием, и любые нападки на него буду считать нападками на самого себя. Напоминаю также, что предложил тебе легатство в Сирии.

— Да, хотя я бы предпочел вернуть приданое моей дорогой Туллии, если тебя не затруднит, — отозвался оратор. — А что до Сирии — мой юный друг, мне следует поспешить туда, иначе Кассий может оказаться в Антиохии раньше тебя.

Публий Корнелий сердито уставился на него.

— Вижу, ты отбросил свою обычную приветливость. Очень хорошо, но будь осторожен, старик. Теперь тебе придется труднее.

Он зашагал прочь. Цицерон с удовлетворением смотрел, как он уходит.

— Я давно хотел сказать ему это!

Мне подумалось, что он похож на Цезаря, заставляющего свою лошадь пятиться перед битвой: или он победит, или умрет на месте.