Империй. Люструм. Диктатор

У меня не было причин покидать свое имение, кроме одной: там не имелось ванны. Хорошая ванна — вот о чем я скучал больше всего, не считая бесед с Цицероном. Я не мог постоянно мыться в холодной воде из горного ручья и поручил построить купальню в одном из амбаров. Но это можно было сделать только после сбора урожая, поэтому каждые два или три дня я посещал одну из общественных бань, встречавшихся повсюду вдоль побережья. Я перепробовал много таких заведений — в самих Путеолах, в Бавлах и в Байях — и наконец решил, что баня в Байях лучше прочих благодаря горячим сернистым источникам, которыми славилась округа. Туда устремлялись приличные люди, включая вольноотпущенников-сенаторов с близлежащих вилл, — я был знаком с некоторыми из них. Сам того не желая, я начал выслушивать последние римские сплетни.

Выяснилось, что игры Брута прошли успешно: средств на них не пожалели, хотя сам претор не присутствовал. По такому случаю Брут собрал сотни диких зверей и, отчаянно нуждаясь в одобрении народа, отдал приказ, чтобы всех до последнего зверей забрали для сражений и охот. Были также выступления музыкантов и театральные представления. Среди прочего, поставили «Терея», трагедию Акция[148], полную упоминаний о преступлениях тиранов: очевидно, ее встретили понимающими рукоплесканиями.

Но, к несчастью для Брута, его игры, хоть и дорогостоящие, быстро затмило еще более пышное представление, которое Октавиан дал сразу после них в честь Цезаря. То было время знаменитой кометы, хвостатой звезды, ежедневно появлявшейся за час до полудня, — мы видели ее даже в сверкающих солнечных небесах Кампании, — и Октавиан объявил, что это сам Цезарь, возносящийся на небеса. Мне сказали, что это произвело огромное впечатление на ветеранов Цезаря; известность и популярность юного Октавиана начали стремительно взмывать вверх вместе с кометой.

Спустя некоторое время, в послеполуденный час, я лежал в бане — в горячем бассейне на террасе, выходившей на море. Туда пришло еще несколько человек, и вскоре я понял по их разговорам, что они — служители Кальпурния Пизона. В Геркулануме, милях в двадцати оттуда, у Пизона был настоящий дворец, и, полагаю, эти люди, выехавшие из Рима, решили сделать остановку на ночь и добраться до поместья своего хозяина на следующий день. Я не подслушивал нарочно, но глаза мои были закрыты, и они могли подумать, что я сплю. Как бы то ни было, из обрывков их беседы быстро сложилась потрясающая новость: Пизон, отец вдовы Цезаря, напал на Антония в сенате, обвинив его в воровстве, подлоге и измене, а также в том, что он готовит новую диктатуру и ведет народ ко второй гражданской войне.

— Да, больше ни у кого в Риме не хватает храбрости сказать такое теперь, когда наши так называемые освободители или прячутся, или бежали в чужие страны, — проговорил один из купальщиков. Я внезапной испытал острую боль, подумав о Цицероне: ему очень не понравилось бы, что поборником свободы теперь считают не его, а Пизона.

Я подождал, пока они не уйдут, прежде чем выбраться из бассейна. Помню, что, размышляя об услышанном, я подумал: надо бы послать весточку Цицерону. Я уже двинулся туда, где в тени стояли столы, и тут появилась женщина, несшая стопку свежевыстиранных полотенец. Не скажу, что я сразу ее узнал — прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как мы виделись, — но, сделав несколько шагов мимо, я остановился и оглянулся. Она поступила так же. И я узнал ее! Это была та самая рабыня, Агата, которую я выкупил, прежде чем отправиться в изгнание с Цицероном.

Это история Цицерона, а не моя, и уж точно не история Агаты. Тем не менее наши три жизни переплелись, и, прежде чем вновь вернуться к нити своего повествования, я немного расскажу об Агате. Полагаю, она этого заслуживает.

Я познакомился с ней, когда она, семнадцатилетняя, была рабыней Лукулла и прислуживала в банях его громадной мизенской виллы. Солдаты Лукулла захватили ее в Греции вместе с родителями, уже покойными во время нашего с ней знакомства, и привезли в Италию наряду с прочими пленными. Красота и нежность девушки, тяжелое положение, в котором она оказалась, тронули меня. Затем я видел ее в Риме — в числе шести домашних рабов, вызванных как свидетели на суд над Публием Клодием: им предстояло подтвердить слова Лукулла о том, что Клодий, его бывший шурин, совершил в Мизене кровосмешение и измену, вступив в близость с бывшей женой Лукулла. После этого я мельком видел Агату еще раз, когда Цицерон посетил Лукулла перед своим изгнанием. Тогда мне показалось, что она сломлена духом и полумертва. У меня имелись небольшие сбережения, и в ту ночь, когда мы бежали из Рима, я отдал их Аттику, чтобы он мог от моего имени выкупить Агату у хозяина и дать ей свободу. Много лет я высматривал ее в Риме, но так ни разу и не увидел.