Империй. Люструм. Диктатор

— Нет, но я должен сказать, что решил не сопровождать тебя в Грецию.

— А…

Цицерон стал смотреть на меня — пристально и, как мне показалось, очень долго. Его челюсть слегка двигалась, как часто бывало, когда он пытался найти нужное слово. В конце концов он спросил:

— И куда ты отправишься?

— В имение, которое ты так милостиво мне подарил.

Голос Цицерона стал очень тихим:

— Понятно. И когда ты хочешь это сделать?

— В любое удобное для тебя время.

— Чем скорее, тем лучше?

— Это не имеет значения.

— Завтра?

— Если желаешь, могу и завтра. Но в этом нет необходимости. Я не хочу причинять тебе неудобств.

— Значит, завтра.

И с этими словами Цицерон вернулся к чтению Аристотеля.

Поколебавшись, я задал еще один вопрос:

— Ничего, если я одолжу из конюшен молодого Эроса и маленькую повозку, чтобы перевезти свои пожитки?

Не поднимая глаз, Цицерон ответил:

— Конечно. Возьми все, что тебе нужно.

Я оставил его в покое. Вплоть до позднего вечера я складывал и связывал свои вещи, а затем выносил их во внутренний двор. Цицерон не появился к обеду, и на следующее утро о нем тоже не было ни слуху ни духу. Молодой Квинт, который надеялся получить должность при Бруте и оставался с нами, пока его дядя пытался заполучить нужные для него представительные письма, сказал, что Цицерон уехал спозаранку, желая посетить старый дом Лукулла на острове Несида. Он положил руку мне на плечо в знак утешения:

— Дядя попросил передать тебе — «до свидания».

— И больше ничего не сказал? Только «до свидания»?

— Ты же знаешь, каков он.

— Я знаю, каков он. Не будешь ли ты так добр сказать ему, что я вернусь через день-другой, чтобы как следует с ним попрощаться?

Я был подавлен, но настроен решительно, не собираясь отступать от задуманного.

Эрос отвез меня в имение. Это было недалеко, всего две или три мили, но расстояние показалось мне намного большим: я словно переехал из одного мира в другой.

Управляющий и его жена не ожидали увидеть меня так скоро, но, похоже, были рады моему приезду. Одного из рабов позвали из сарая, чтобы он отнес мою поклажу в дом. Коробки с моими книгами и записями отправились прямиком на верхний этаж, в комнату под стропилами, которую я еще во время первого посещения решил сделать своей библиотекой.

В комнате, закрытой ставнями, было прохладно. Как я и просил, тут соорудили полки — грубые и простые, но меня это не заботило, — и я сразу принялся развязывать вещи. В одном из писем Цицерона к Аттику есть замечательная строка, в которой он описывает свой переезд в дом и говорит: «Я привел мои книги в порядок, и мне кажется, что мое жилище получило разум»[146]. Именно это я и чувствовал, опустошая коробки. А потом, к моему удивлению, в одной из них обнаружился оригинал рукописи «О дружбе». Я озадаченно развернул его, думая, что захватил его по ошибке, но увидел, что Цицерон дрожащей рукой написал вверху отрывок из этого же трактата — о том, как важно иметь друзей. Мне стало ясно, что это его прощальный дар. «Если бы кто-нибудь поднялся на небеса и обозрел устройство вселенной и великолепие светил, то это изумительное зрелище его бы не очаровало; оно было бы гораздо приятнее ему, если бы нашелся человек, которому он мог бы рассказать об этом. Так природа не любит полного одиночества»[147].

Я выждал два дня, прежде чем вернуться на виллу в Путеолах, чтобы как следует попрощаться с Цицероном: мне нужно было убедиться, что моя решимость достаточно сильна и переубедить меня не удастся. Но управляющий сказал, что Цицерон уже отбыл в Помпеи, и я тут же вернулся в свое имение. С террасы открывался широкий вид на весь залив, и я часто стоял там, вглядываясь в необъятную голубизну, протянувшуюся от туманных очертаний Капрей до самого Мизенского мыса, и гадал, не плывет ли он на одном из множества судов.

Но постепенно меня затянула повседневная жизнь в имении. Близилось время сбора винограда и оливок, и, несмотря на свои поскрипывающие колени и нежные ладони человека, привычного к книгам, я надел тунику и соломенную шляпу с широкими полями и работал вместе с остальными, поднимаясь с рассветом и отправляясь в постель, когда день угасал, — слишком измотанный, чтобы думать о чем-либо. Мало-помалу прежняя жизнь начала выцветать в моей памяти, как узоры оставленного на солнце ковра. Во всяком случае, мне так казалось.