Империй. Люструм. Диктатор

— Ну, например, Октавиан все еще может доставить Антонию всевозможные неприятности.

— Октавиан? Это одна из твоих шуточек! Куда больше вероятность того, что он набросится на нас и перестанет ссориться с Антонием.

— Вовсе нет… Я видел мальчика, когда тот был на Неаполитанском заливе, и он настроен по отношению к нам вовсе не так дурно, как ты думаешь. «Мне нужно мое наследство, а не месть» — вот его собственные слова. Он — настоящий враг Антония.

— Тогда Антоний его раздавит.

— Но сперва ему придется раздавить Децима, и вот тогда начнется война — когда Антоний попытается отобрать у него Ближнюю Галлию.

— Децим, — горько проговорил Кассий, — подвел нас больше всех. Подумайте только, что мы могли бы сделать с двумя его легионами, если бы он привел их в марте на юг! Но теперь уже поздно: македонские легионы Антония вдвое превосходят его числом.

Упоминание о Дециме Бруте будто прорвало плотину. Обвинения хлынули из уст всех сидевших за столом, особенно Фавония, по мнению которого Децим должен был предупредить всех, что он упомянут в завещании Цезаря:

— Это восстановило против нас людей больше всего остального!

Цицерон слушал, все сильнее расстраиваясь. Он вмешался и сказал, что нет смысла плакать над прошлыми ошибками, но не смог удержаться и добавил:

— Кроме того, если уж говорить об ошибках, не беспокойтесь о Дециме: семена наших нынешних затруднений были посеяны, когда вы не смогли созвать заседание сената, сплотить людей вокруг нашего дела и взять власть в республике.

— Нет, право слово, я никогда не слышала ничего подобного! — воскликнула Сервилия. — Чтобы не кто-нибудь, а ты обвинял других в недостатке решимости!

Цицерон бросил на нее сердитый взгляд и тут же замолчал. Щеки его горели — то ли от ярости, то ли от смущения. Вскоре встреча закончилась.

В моих записях указаны только два решения. Брут и Кассий скрепя сердце согласились хотя бы подумать о том, чтобы стать уполномоченными по зерну, но только после того, как Сервилия объявила в своей чрезвычайно самоуверенной манере, что постарается облечь решение сената в более лестные выражения. Кроме того, Брут нехотя согласился с тем, что поездка в Рим для него невозможна и преторские игры поневоле должны пройти в его отсутствие.

В остальном совещание завершилось полным провалом — больше ничего не постановили. Цицерон объяснил Аттику в письме, продиктованном по дороге домой, что теперь «каждый сам за себя»: «Корабль я нашел совсем разломанным или, лучше, разобранным: ничего по плану, ничего обдуманно, ничего последовательно. Поэтому, хотя я даже ранее не колебался, теперь еще меньше колеблюсь улететь отсюда»[145].

Жребий был брошен. Он отправится в Грецию.

Мне было уже под шестьдесят, и про себя я решил, что для меня пришло время оставить службу у Цицерона и провести остаток дней одному. Из наших разговоров я знал, что он не ожидает расставания со мной. Цицерон полагал, что мы станем вместе жить на вилле в Афинах и вместе писать философские труды, пока один из нас не умрет от старости. Но я не мог вынести очередного отъезда из Италии. Здоровье мое было слабым, и, как бы я ни любил Цицерона, я устал быть придатком его разума.

Меня ужасала необходимость сказать об этом, и я все откладывал и откладывал роковое признание. Цицерон предпринял своего рода прощальное путешествие по югу Италии, говоря «до свиданья» всем своим имениям и воскрешая старые воспоминания, пока в начале июля — или квинтилия, как все еще, в знак вызова, величал этот месяц, — мы наконец не добрались до Путеол. Осталась последняя вилла, которую он хотел посетить, — в Помпеях, у Неаполитанского залива, и он решил проделать оттуда морем первый этап своего путешествия: проплыть вдоль побережья до Сицилии, а после пересесть на торговый корабль в Сиракузах. Цицерон рассудил, что плыть из Брундизия слишком опасно, поскольку македонские легионы должны появиться со дня на день.

Для перевозки всех его книг, прочего имущества и домочадцев я нанял три десятивесельные лодки. Цицерон отвлекся от мыслей о путешествии, которого так страшился, пытаясь решить, за какое сочинение мы возьмемся во время плавания. Он работал над тремя трактатами одновременно, переходя от одного к другому, в зависимости от прочитанного за день или от настроения: «О дружбе», «Об обязанностях» и «О добродетели». Этими произведениями он завершил бы свой великий замысел: изложить греческую философию на латыни и превратить ее из набора отвлеченных утверждений в правила жизни, которыми можно руководствоваться.

— Любопытно, подвигнет ли это нас на сочинение собственной «Топики», вслед за Аристотелем? — спросил он меня. — Давай посмотрим правде в лицо: есть ли что полезнее в это смутное время, чем учить людей пользоваться диалектикой, дабы приводить веские доводы? Это может быть диалог, как «Беседы», — между тобой и мной. Как думаешь?

— Друг мой, — сказал я нерешительно, — если я могу тебя так называть… Я уже некоторое время хочу с тобой поговорить, но не знаю, как это сделать.

— Звучит зловеще! — нахмурился он. — Лучше продолжай. Ты снова заболел?