Империя

Представители цивилизации, в своих светлых костюмах, изумленно застыли посреди этого странного сборища. Халь, который испытывал что-то вроде чисто умственной симпатии к здешним молодым людям (на обратном пути из Сингапура он не только читал по-французски стихи Малларме и разбирал нотные партитуры некоторых кантат Баха, но и успел ознакомиться с «Беззаботным будущим» Энгельхардта), тотчас распорядился, чтобы врачи занялись самыми тяжелыми больными, которых следовало, предварительно вымыв пресной водой, поместить в больницу. Поскольку места для остальных там бы в любом случае не нашлось, губернатор велел выделить для них помещения в обоих отелях, на данный момент все равно пустующих. Хельвиг, управляющий отелем, не смог отказать губернатору в его просьбе (тем более что она была высказана в императивной форме, как приказ): разместить дюжину бездельников в номерах отеля «Князь Бисмарк», содержащихся в безупречной чистоте; он проклинал все на свете, потому что если бы поселил у себя этих ненормальных сразу, два месяца назад, они, по крайней мере, не были бы такими больными и грязными… Когда оставшихся молодых людей разместили в конкурирующем отеле «Немецкий двор», его хозяин скрылся в своих апартаментах, заперся изнутри и, опустошив целый ящик нидерландской можжевеловой водки, напился до такой степени, что за последующие три недели его не видали ни разу.

Энгельхардт — к которому из губернаторской канцелярии прислали на Кабакон посыльного с письмом в плетеной сумке, где говорилось, что друг наш должен как можно скорее явиться для беседы в столицу, поскольку его миссионерская деятельность, похоже, все-таки принесла запоздалые плоды, вот только в Рабауле теперь не знают, что делать с новоприбывшими страждущими; вопрос состоит в том, готов ли он, Энгельхардт, покрыть расходы, возникшие из-за его приватной мифологии (так это и было сформулировано, в присущем Халю дружелюбном тоне и без тени иронии) и связанные, главным образом, с размещением упомянутых лиц, — Энгельхардт по прочтении этого послания впал в состояние летаргии, поскольку любые заявления со стороны властей, если они не были явно на пользу ему, производили на него столь парализующее воздействие, что он на время утрачивал всякую способность к активности. Он молча передал письмо Лютцову, который бегло пробежал текст глазами и тут же воскликнул: это, мол, замечательно, они вместе поплывут в Рабаул, оплатят счета за отель и заберут на Кабакон этих бедолаг, которые, в конце концов, приехали в протекторатные земли именно ради Энгельхардта. Солнечный орден сразу пополнится новыми адептами, а ведь в этом, по большому счету, и заключается миссия Энгельхардта — в действенном распространении его всепобеждающей идеи.

Энгельхардт задумчиво почесал одну из вновь открывшихся на его голени ран и сунул большой палец в рот. Хотя он сочинял и рассылал по всему миру рекламные письма, он, по правде говоря, не думал, что к нему устремится такое количество совершенно незнакомых людей; горстка друзей и единомышленников — это бы еще ничего, но ведь в письме Халя речь шла о двадцати пяти мужчинах и женщинах. Энгельхардт понятия не имел, как с ними обращаться (это ведь не жизнерадостные темнокожие островитяне, на которых производит впечатление эфемерная мана); и вообще — захотят ли они признать его авторитет или сразу разглядят в нем того, кем он и сам себя считает в самых потаенных, одному ему доступных закоулках души: малодушного фанфарона. Как хорошо, что рядом с ним Лютцов, готовый оказать поддержку: будь он сейчас один, он бы просто заполз в свою нору — проигнорировал бы, как трус, и письмо, и вытекающие из него следствия…

Прибыв в Рабаул, друзья зашагали по затененному пальмами chaussee к резиденции губернатора. Отправиться в столицу голым ни один из них не решился: Энгельхардт надел вылинявший льняной балахон, в котором когда-то впервые ступил на протекторатные земли; Лютцов же обмотал вокруг бедер яркий кусок ткани, а на загорелые плечи набросил не первой свежести рубашку от смокинга, без воротничка, — ту самую, в которой играл на пианино в последний вечер своих чудовищных гастролей в Немецком клубе. По пути Энгельхардт отметил, что дикая, природа в окрестностях новой столицы в значительной мере усмирена: девственный лес оттеснен и проложено гораздо больше добротных дорог, чем было некогда вокруг Хербертсхёэ. Может ли хоть что-нибудь, думал он, противостоять этому протесту человека против хаоса органической природы, стремлению к упорядочивающему выравниванию, к введению эктоплазмы в упорядоченные рамки? Вот, значит, как проявляет себя цивилизующее начало, вот к чему приводит предпочтение всего «нравственного», «приготовленного», «пропаренного»… При мысли об этом он раскашлялся, споткнулся и чуть было не грохнулся на землю.