Империя

Блэз приехал в Нью-Йорк со своим редактором Хэпгудом, чтобы присутствовать при избрании Шефа в палату представителей; исход выборов был предрешен, поскольку Херст ничего не доверил воле случая. Первоначальный кандидат от демократов Брисбейн отошел в сторону, расчистив дорогу своему нанимателю, и Херст был утвержден как демократический кандидат Таммани от Одиннадцатого округа. За это гарантированное демократам место новый глава Таммани, добродушный Чарльз Фрэнсис Мэрфи потребовал лишь искренней поддержки кандидата Таммани на пост губернатора штата. Херст охотно с этим согласился.

Сейчас Блэз и Хэпгуд стояли на продуваемой ветрами Мэдисон-сквер, где сорокатысячная толпа ждала оглашения итогов выборов и любовалась фейерверком, устроенным редакцией «Джорнел».

— Он умеет тратить деньги, — восхищенно прокомментировал Хэпгуд.

— Иногда мне кажется, это единственное, что он умеет, — кисло ответил Блэз. Он тоже тратил деньги в Балтиморе; строго говоря, истраченные им деньги стояли возле него в виде крепкого тевтонца с огромными усами — собирательного образа полнотелых херстовских журналистов. Но даже Хэпгуду не удалось пока поднять тираж газеты. Теперь все их надежды возлагались на серию статей о смешанных браках между белыми и черными, что должно было взбудоражить читателей; так, во всяком случае, полагал уроженец Мэриленда Хэпгуд. Блэз завидовал Каролине, точнее — ее городу. Когда жизнь в столице становилась скучной, всегда оставались иностранные посольства, когда не было новостей из посольств, оставался Белый дом, бесконечный источник «живого человеческого интереса», как гласило расхожее выражение. Рассказы о рузвельтовских детях, об их пони в лифте, об их появлении на ходулях в комнате заседаний кабинета министров, об их змеях и лягушках на обеденном столе и, прежде всего, о юпитероподобном Теодоре, ведущем себя по-королевски и занимающем свой высокий трон как бы по праву рождения. Каролина могла ничего не делать, и полосы ее газеты заполнялись сами собой. У него, Блэза, были только смешанные браки. А что же дальше?

Блэз намеревался посетить Херста в его доме на Лексингтон-авеню, но Хэпгуд предложил прощупать настроение толпы.

— Если Шеф, — хотя он теперь работал у Блэза, Шеф все равно оставался Шефом, — собирается быть кандидатом в девятьсот четвертом году, нам следует нырнуть в толпу и выяснить, какие у него шансы.

— Здесь сплошной Бауэри. — Блэз уже неплохо знал манхэттенскую толпу. — И еще Таммани. — Все были в приподнятом настроении. Огромные транспаранты возвещали победу Херста большинством в 15 800 голосов над его бесцветным соперником-республиканцем; он получил на 3500 голосов больше, чем общий список кандидатов, что сделало его самым ловким добытчиком голосов во всем штате. Намечавшийся Таммани-холлом кандидат в губернаторы провалился, в упорной борьбе он проиграл своему республиканскому оппоненту. Это была именно та ночь, о которой грезил Херст. Он победил на своих первых выборах с большим отрывом.

Блэз и Хэпгуд оказались неподалеку от оркестра, который довольно бестактно наигрывал «Я с тобой, Калифорния», отдавая дань происхождению Херста, а не штату, ставшему его домом и отправлявшему его теперь в Вашингтон. В небе цветными фонарями сиял воздушный шар с пассажирами. В толпе царило праздничное настроение, да оно и понятно: в углу площади под плакатом «Уильям Рэндолф Херст, друг трудящихся» бесплатно поили пивом, а рядом электрические лампы образовали лозунг «Конгресс должен взять тресты под контроль» — не очень тонкое напоминание о том, что действующий президент не проявляет особого рвения, приструнивая хозяев страны.

Херстовский социализм — если это слово уместно — всегда забавлял Блэза, который ни на мгновение не забывал о лояльности своему классу и никакой другой лояльности не мог себе и представить. Хотя Херсту, если он хотел заменить Уильяма Дженнингса Брайана в качестве народного трибуна, придется изображать из себя друга трудящегося человека и врага богатеев, он вовсе не был демагогом, каким его себе представляли. Богач мистер Херст, унаследовавший большие деньги, недолюбливал других богатых людей, унаследовавших свои деньги. Он настраивался на волну не столько достойных тружеников, сколько тех, кто оказался за бортом общества. Сам своего рода изгой, он не только жил вне закона, но и использовал закон для насмешек над законом. Херст пока еще мог играть на этих нервных струнах все еще дикой страны, которая могла сделать его своим лидером. Блэз вдруг осознал, что он присутствует при историческом событии, начале карьеры, которая может оказаться стремительной, даже наполеоновской.