Империя

Когда сенатор ушел, Блэз проследовал за Шефом в его кабинет, окна которого смотрели на мраморный фасад «Хофман-хаус». Херст уселся за свой имперский стол, украшенный орлами и пчелами, под портретом Наполеона, одного из его любимых героев; другие, все как на подбор покорители мира, были столь же героические личности. Блэза не переставала изумлять простота Шефа и отсутствие в нем хотя бы той культуры, которую мог дать ему Гарвард, если бы он удосужился обратить внимание на то, что такая вещь, как культура, существует, и одновременно восхитительная энергия и изобретательность, которые он демонстрировал в газетном деле. Херст один открыл очевидную истину (Блэз, новичок в американском мире, поражался, что это никому раньше не пришло в голову): если волнующих новостей для печати нет, их надо создать. Когда художник Ремингтон[40] телеграфировал Херсту, что он хочет вернуться с Кубы домой, так как не находит сюжетов для рисунков, Херст ответил: «Твое дело обеспечить картинки, мое — обеспечить войну». Действительно ли Херст потопил «Мэн», было не так уж важно, потому что он в гораздо большей степени, чем Рузвельт, сделал войну не только неизбежной, но и желательной. Теперь Шеф вынашивал новый проект, и Блэз должен был оказаться в нем центральной фигурой, потому что среди прочих обстоятельств говорил по-французски.

— Ты принес последние сообщения из Парижа?

Блэз передал Шефу пачку телеграмм, поступивших утром из Франции, некоторые были зашифрованы, причем код придумал сам Херст. Новую идею Шефа Блэз окрестил «Французский трюк». Но тут вмешалась война с Испанией и все прочие проекты пришлось отложить, пока Херст дирижировал общественным мнением при помощи звучной магической фразы «Помните „Мэн“? Покупайте „Джорнел“!» Когда была объявлена война, он предложил сформировать на свои деньги полк и самому его возглавить. Маккинли наложил на эту идею запрет, он не забыл карикатуру, где был изображен на коленях Марка Ханны. Тогда горячий патриот Херст подарил военно-морскому флоту свою яхту с уместным названием «Пират», на которой намеревался служить. Флот принял яхту, но не самого Херста. Тогда он снарядил другой корабль и самочинно отправился на войну в сопровождении журналистов, художников и фотографов из «Джорнел».

Корреспонденции Шефа с фронта, в том числе отчет о том, как он лично взял в плен двадцать девять испанцев, принесли массу огорчений мистеру Пулитцеру и его газете «Уорлд». Наряду с этим Шеф был вынужден отдать должное отваге полковника Рузвельта; сделал он это добросовестно, но без восторга: этот отважный политический деятель чисто инстинктивно понимал толк в рекламе не хуже Херста. Из случайных высказываний Шефа о полковнике Блэз заключил, что оба они рассматривали эту войну как свою и оба намеревались на грядущей победе нажить политический капитал, не говоря уже о личной власти. Однако из них двоих полковник, в случае избрания его губернатором Нью-Йорка, похоже, оказывался в более выгодной позиции. Херст, со своей стороны, решил, что губернатором должен стать судья Ван Вик, и тот факт, что сенатор Платт посетил Шефа с целью заключения политической сделки, означал, что демократы успешно лидируют. Но если удастся «французский трюк», то результаты выборов станут по меньшей мере неясными: все зависит от того, во что выльется очередное безумство Уильяма Рэндолфа Херста.

План ни больше ни меньше состоял в том, чтобы выкрасть с Острова Дьявола на архипелаге Спасения, что неподалеку от Французский Гвианы в Южной Америке, самого знаменитого заключенного в мире капитана Альфреда Дрейфуса, еврея, обвиненного ложно, по мнению Херста и половины мира (хотя и не той, к которой принадлежал Блэз), в выдаче Германии французских военных секретов. Хотя дело повторно рассматривалось в Париже и настоящий шпион, кажется, был обнаружен, французский генеральный штаб не хотел признать, что правосудие, попранное модным в стране антисемитизмом, сплоховало. Настоящего шпиона оправдали, а Дрейфуса продолжали держать в одиночном заключении на Острове Дьявола. Еще в январе Шеф сказал Блэзу: «Разработай план. Ты француз. Подними кампанию за этого, как его… Мы будем давить. Каждый день. Затем, если французы его не отпустят, я снаряжаю „Пирата“ и мы плывем туда, огнем прокладываем себе дорогу и возвращаем этого еврея в цивилизованный мир. Если французы захотят с нами воевать, мы от этих лягушатников оставим мокрое место».