Империя

В половине девятого субботним утром в отеле «Пятая авеню» стояла необычная тишина. Поодаль, в холле, посетителей почти не было, лишь несколько претендентов на должность мирового судьи в захолустье штата толпились в «Углу молитв». Они напомнили Блэзу тех случайных и неприметных личностей, задержанных за ночь, которых ему приходилось видеть в полицейском участке на Малберри-стрит.

Два сотрудника нью-йоркской полиции охраняли вход в отдельный кабинет, где поглощал завтрак губернатор, бывший комиссар городской полиции; завтрак весьма обильный, иначе не скажешь, состоявший из жареного цыпленка, залитого яичницей с яркими крупными желтками, и солидной порции жареного картофеля. Меню Блэз выяснил у метрдотеля заранее. По-видимому, губернатор был любитель поесть на манер жителя западной границы: он предпочитал «жратву» простую, обильную и неизменно жареную.

Внезапно в дверях кабинета возник громадный округлый, заключенный в темную жилетку живот, набитый жареным мясом; приложение к животу, губернатор и полковник Теодор Рузвельт сказал что-то полицейским, его слова заставили их нахмуриться, а их бывший начальник разразился хохотом, показавшимся Блэзу похожим на крик совы, стремительно бросающейся вниз на зазевавшегося грызуна. Рядом с губернатором стоял бледный и по обыкновению, если не более, изможденный Платт. К удивлению Блэза они завтракали без помощников, иными словами — без свидетелей, сразу подумал он. Мрачно-подозрительное мировоззрение Шефа оказалось заразительным и, не исключено, обоснованным.

Полицейские отдали губернатору честь и он подошел к Блэзу, не обращая внимания на вездесущих просителей — соискателей должностей.

— Мистер Сэнфорд из «Джорнел»? Наша любимая газета, не правда ли, мистер Платт?

— Бывают и хуже, — тихо выдавил Платт, направляясь к своему любимому дивану; он был похож на человека с мотыгой, возвращающегося после тяжких трудов в поле на отдых.

— Мистер Сэнфорд, — приветствовал он Блэза, коснувшись его тщедушной рукой. Затем опустился на свой трон в «Углу молитв», готовый править и царствовать, в то время как номинальному правителю штата предстояло очаровывать и развлекать молодого журналиста. Просители окружили Платта; босс скорбным взмахом руки простился с губернатором и Блэзом.

— Мистер Сэнфорд, почему бы нам не прокатиться вместе до дома моей сестры? Мы могли бы поговорить по дороге. — С этими словами Рузвельт правой рукой взял Блэза за левый локоть; жест был загадочный, стороннему наблюдателю он мог показаться изъявлением близких отношений или, на худой конец, расположения, но жертва, а Блэз счел себя именно жертвой, восприняла его как проявление физического контроля, поскольку губернатор таким образом вынудил его стремительно шагать с ним рядом, да к тому же нога в ногу; снова в мыслях у него возникло видение полицейского участка на Малберри-стрит. Но хотя губернатор и вел себя как подобает полицейскому, он едва ли был здоровенным детиной, каким полагается быть стражу порядка. Он был таким же коротышкой, как и Блэз, несколько лет кряду молившийся хотя бы о лишней половинке дюйма, однако он перестал расти в шестнадцать лет. Но в тех местах, где у Блэза выпирали мускулы, у Рузвельта была одна гуттаперчевая начинка; фигуру его увенчивали массивная голова и шея, причем первая как бы произрастала из второй как ответвление ствола. Живот был тучен, конечности толсты, но не мускулисты. Тем не менее Рузвельт оказался стремителен в движениях и целеустремлен, как атлет, спешащий к началу соревнования на неведомую спортивную арену. Блэза позабавило, что манера губернатора говорить точно соответствовала тому, как ее расписывали в газетах. В холле, когда вокруг него теснились незнакомые люди, жаждавшие пожать ему руку или пожелать успехов, губернатор обнажал свои громадные скалоподобные зубы и произносил три отчетливых слога «О-чень-рад!». Если ему говорили то, что он одобрял, он восклицал «Потрясающе!», как актер, играющий роль английского джентльмена. На улице он даже охотно откликался на обращение «Тедди» — вне пределов семьи никто не отваживался его так называть.

Легкий апрельский дождичек смочил Пятую авеню, но не губернатора Рузвельта, который впрыгнул в экипаж, опираясь, как о поручень, о правую руку Блэза. К вящей радости Блэза экипаж оказался с поднятым верхом; в его воображении уже возникла картина «здорового образа жизни» — так называлась лекция, прочитанная недавно губернатором где-то на Среднем Западе, — езды по Пятой авеню под проливным дождем и возгласов «Потрясающе!», обращенных к стихиям.

— Вам следует пожить на Западе, — губернатор сказал именно то, чего от него ожидал Блэз. — Юноше, такому как вы, следует укреплять свое тело и свои моральные устои.