Империя

— У него не было другого выхода, — сказал Тримбл. — Как вы собираетесь поступить со старушкой «Триб»?

— Как? Сделать из нее процветающую газету. — У Каролины снова зашумело в ушах, она даже испугалась, не рухнет ли она сейчас в обморок. Вместо четырех Пуссенов появилась газета с типографией в африканском городе на другом краю земли. Уж не сошла ли она с ума? Важнее другое: сможет ли она победить? Она была убеждена, что только что одержала победу в важнейшей битве, если не во всей ее войне с Блэзом; но внезапно Блэз отодвинулся на второй план, а на первый переместилась газета, которая принадлежит ей — теперь принадлежит, когда она, сев за бюро, выписала чек на вторую, окончательную выплату через банк Моргана и вручила его Вардеману. Тот подписал подготовленные кузеном Джоном документы. Сделка совершилась.

— Я буду часто здесь бывать, мистер Тримбл. — Каролина задержалась в дверях. — Я поселилась тут по крайней мере на год. А может быть, навсегда.

— Продолжать все, как раньше?

— Ничего не будем менять, кроме тиража.

— Как вы думаете его поднять? — спросил Вардеман с несколько меньшей церемонностью, чем он проявлял раньше: чек в руках придал ему уверенности.

— Разве в городе нет убийств, о которых можно написать?

— Конечно, есть. Полицейская хроника всегда идет у нас на последней полосе. Обычные происшествия. Скажем, из реки выловлен труп…

— Наверняка время от времени из холодной, мутной воды Потомака вылавливают труп прелестной женщины. Красивая женщина в неглиже, разрубленная на части.

— Каролина, — укоризненно прошептал кузен Джон, настолько шокированный, что впервые прилюдно назвал ее по имени.

— Простите. Конечно, вы правы. Никакое неглиже не выдержит четвертования.

— «Трибюн» — серьезная газета, — сказал Вардеман; его полные губы сжались, как велосипедные шины, из которых выпустили воздух. — Газета, преданная идеалам республиканской партии, тарифу…

— Что ж, мистер Тримбл. Давайте ни на минуту не забывать о нашей серьезности. Но будем при этом помнить, что прекрасная молодая особа, убитая в порыве преступной страсти, тоже очень серьезное событие, хотя бы для нее самой, в то время как преступность, убийства — самая серьезная тема, особенно в мирное время.

— Вы сторонница… желтой прессы, мисс Сэнфорд? — Тримбл смотрел на нее своими бледно-голубыми, полными изумления глазами.

— Желтая, охристая, цвета кофе с молоком, — бестактно сказала она, бросив взгляд на Вардемана, — мне безразлично, какого она цвета. Нет, не совсем так. Мне по душе золотой.

— А что вы думаете о золотом стандарте? — спросил кузен Джон, пытаясь обратить слова Каролины в шутку.

— Я дружна с Джоном Хэем, а посему поддерживаю золотой стандарт, что бы это ни значило, — ответила Каролина с подчеркнутой любезностью. — Видите, мистер Тримбл, я серьезная женщина.

— Да, мисс, прекрасно вижу и немедленно пошлю кого-нибудь в полицейское управление посмотреть, что у них там есть в морге.

Каролина вспомнила, как Херст, ползая по полу, верстал первую полосу «Джорнел», как убитая женщина медленно, если можно так выразиться, обретала под слоем румян новую жизнь.

— Правильно. И не забудьте про иллюстрацию на первую полосу…

— Первая полоса… — застонал Вардеман, глядя в окно на Маркет-плейс.

— …не должна слишком уж походить на содержимое морга.

— Но мы… вы… «Трибюн» — это новости, — сказал Вардеман.

— Нет, — отрезала Каролина. — Это не новости. Потому что новости как таковые не существуют. Новости это то, что мы называем новостями. О, как мне нравится говорить «мы». Признак крайнего невежества, наверное? — В ушах перестало гудеть; она никогда еще так не владела собой. — Ясно, что землетрясения, итоги выборов, результаты матчей по… бейсболу, — она испытывала чувство гордости, запомнив название национального вида спорта, — это новости, и о них надлежит сообщать. Но все остальное, что печатается, это беллетристика, призванная развлекать, отвлекать, щекотать нервы наших читателей, заставлять их покупать вещи, которые производят наши рекламодатели. Поэтому от нас требуется изобретательность, мистер Тримбл.

— Постараюсь себя показать, мисс Сэнфорд.

На улице кузен Джон даже не пытался скрыть свое возмущение.

— Вы не могли говорить это всерьез…

— Я никогда еще не была так серьезна. Хотя нет, — задумалась она. — Я хотела сказать, что до этой минуты я вообще не знала, что значит заниматься чем-либо всерьез.

— Каролина, это… это… — как анафему, он исторг из себя наконец, — аморально.

— Аморально? Что именно аморально? Уж не пытаюсь ли я совратить читателей вашингтонских газет? Вряд ли. Они и без меня все это хорошо знают. Или же «Трибюн», унылую, дышащую на ладан газету? И тут это слово не подходит. В том, что я делаю, нет ничего аморального. Скорее, — задумчиво сказала она, — это истинное отражение мира, в котором мы живем. Но винить зеркало за то, что в нем отражается…

— Но ваше зеркало искажает намеренно…

— У газеты нет выбора. Она должна быть так или иначе пристрастной. Но где вы здесь видите аморальность?

— Обращение к низменным инстинктам…