Империя Четырех Сторон

Вот этот ритм и вспомнил Вадим, когда молчаливый Эспиноза, трясясь на штурманском месте, запел ту же песню, которую напевал индеец. Машину подбрасывало на ухабах, кочках, дюнах и камнях, а штурман напевал песню о четырех мулах, временами негромко ударяясь о каркас безопасности. Но это было не слишком чувствительно, ведь на Эспинозе был шлем. А песня незаметно помогала комиссару привыкнуть к новой роли, в которой он оказался.

«El de la mula torda,
el de la mula torda,
el de la mulilla torda,
mamita mía, me roba el alma,
me roba el alma!»[1]

Он привыкал к новым ощущениям скорости. И к совершенно новой работе. Он штурман. Значит, за маршрут отвечает он.

Diez. El carnívoro y su extracción

Ягуар прыгнул легко и грациозно. Зверь постарался, чтобы момент прыжка был неожиданным даже для него самого. Он всегда так делал и всегда выходил победителем в поединке с добычей. Ведь если ты сам не знаешь времени атаки, как его сможет определить твой противник? В ушах зверя засвистел воздух. О, как он любил этот звук! Свистящее мгновение, за которым набитый досыта желудок либо досада голодного дня. В этом случае, чувствовал зверь, выбор невелик. На второй прыжок сил у него уже не хватит. Поэтому мгновение равнялось вечности, а охота на человека превращалась в самую настоящую битву за жизнь. В прыжке обострились все основные чувства охотника. Зверь словно ощущал каждую клеточку своего тела – от острого когтя до кончика пятнистого хвоста. Щелочки его узких зрачков от начала и до конца видели всю траекторию прыжка. Вот он отталкивается от земли, распрямляя пружины задних лап, и подлетает все ближе и ближе к добыче. А спящий человек не шевелится и не знает, что сейчас в него вонзятся готовые к атаке ножи звериных когтей. Он мгновенно приблизился, этот хитрый двуногий. Безволосое создание, защищенное от непогоды лишь собственным упрямством и куском дырявой материи. Достойное только того, чтобы быть съеденным посреди чащи. Или ягуар ошибся?

Когда когти выскользнули из подушечек на кошачьих лапах и уже были готовы разрезать чужую плоть, когда на клыках в оскалившейся, высохшей от голода и жажды пасти появились жадные слюни, а зрачки-щели сосредоточились на точке, в которую нужно вонзиться и впиться, зверь ощутил мощный удар. Или, скорее, толчок в живот. Ягуар, обычно такой внимательный, пропустил мимолетное движение быстрой руки. Зверь не обратил на это никакого внимания, но его лапы так и не достали человека. В тот момент, когда охотник должен был приземлиться на добычу, та откатилась в сторону. Зверь хотел было прыгнуть туда, куда отскочил человек, но так и не смог это сделать. Что-то останавливало его движение, цепляясь за сухую землю. Он посмотрел вниз и увидел, что из его живота торчит палка, поскребывая по земле и подбирая тупым концом траву и листья. Ягуар не мог видеть, что острый конец выглядывает из пятнистой шубы у него на спине, а к черно-желтым пятнам, складывающимся в причудливый узор, добавляется еще одно, красное. Зверь поднял голову и лег. Он грустно посмотрел на человека, его зрачки сузились, потом расширились, потом снова превратились в щели, теперь и вовсе неподвижные. Человек взглянул в эти черные щели и, увидев в них свое, слегка вытянутое, изможденное лицо, тоже потерял сознание.

– Он жив! – услышал Оторонко издалека. Голос показался знакомым. Дезертир ощущал чужие ладони, касавшиеся высохшей кожи на его теле. Голос звучал рядом, но Оторонко не совсем разбирал отдельные слова, как будто говоривший находился за глиняной стеной. К тому же голос вибрировал и дрожал, словно говорившего тащили на носилках-волокушах по камням, и он старался перекричать толпу солдат, которые несли его в неизвестном направлении. Но никакой толпы не было, а был только раненый человек, лежавший на земле, и те, кто его нашел, пытались привести его в чувство. Их было двое. Это раненый понял из их разговора. Говорить с ним было бесполезно, но его уши вслушивались в чужой разговор, полный радости и удивления.

– Он жив, и мы нашли его! – сообщил мужской голос так, словно докладывал о необычайном достижении, и тут же с иронией добавил: – Все-таки этот кипукамайок не соврал!

Видимо, у кипукамайока были веские причины на то, чтобы соврать о местонахождении дезертира, но по интонации говорившего было ясно, что он не переносил вранья. Особенно в исполнении должностных лиц, к которым, безусловно, относился кипукамайок, обязанный точно и дословно расшифровывать узелки и орнамент кипу для вышестоящего начальства.

– Врать нехорошо и незаконно! – согласился женский голос, на что мужской, вероятно, хотел ответить, что мир изменился и что понятия «хорошо» и «плохо» смешались, и что в этой смеси порядка и беспорядка старые законы не действуют, а новых никто не придумал. Но вместо долгого ответа получился короткий смешок, впрочем, сохранивший общий смысл несказанной тирады.