Империя Хунну

Намио Эгами[864] проделал скрупулезный анализ вышеприведенной цитаты и предложил следующую интерпретацию. Месяцы май и сентябрь были выбраны кочевниками не случайно (здесь нужно сделать поправку на лунный календарь). Эти два времени года соответствуют наиболее важным периодам в годовом цикле воспроизводственной деятельности номадов Евразии. Именно в мае трава начинает зеленеть после зимней стужи, и скотоводы, как правило, к этому времени уже перекочевывают на летние пастбища. Известно, что сяньбийцы также устраивали в мае массовые праздники, на которых вырабатывали и принимали важнейшие коллективные решения, устраивали обряды и брачные церемонии[865]. Невольно так и напрашивается параллель с монгольским национальным праздником Надом[866].

В середине сентября трава начинает вянуть, у номадов приближаются хлопоты по стрижке овец, изготовлению войлока и кож, отелу, забою скота и заготовке продуктов впрок, подготовке к суровым зимним кочевкам. У многих кочевых народов (например, у монголов) как раз с даты осеннего равноденствия начинался новый год. Не случайно именно к этому времени были приурочены массовые проверки количества кочевников и скота. Вероятно, именно на сентябрьских совещаниях хуннской элиты проверялась боеготовность племен конфедерации, вырабатывалась военная и политическая стратегия в отношении Китая и других соседей на осенне-зимнее время.

Зимнее собрание Намио Эгами[867] связывают с влиянием Китая — наступлением Нового года по китайскому календарю. Однако Сыма Цянь четко проводит разницу между весенним и осенним съездами, которые он называет «большими», и зимним совещанием, которое называет «малым». Следовательно, зимний праздник никак не мог быть новогодним. Вероятнее всего, хунну отмечали наступление Нового года в сентябре.

Поэтому в январских совещаниях хунну, скорее всего, можно увидеть определенную аналогию традиционному монгольскому празднику Цагаан-сар («Белый месяц»), который существовал еще в доимперские времена и только при Хубилае по китайскому образцу получил статус Нового года[868].

Ямада полагает, что данные «съезды» являлись лишь традиционными племенными праздниками, на которые собирались только члены клана Люаньди и их соплеменники. Главная цель этих мероприятий заключалась в поддержании этнического единства племени[869]. Это правильно, поскольку аналогичные ритуалы, известные у средневековых монголов, выполняли стабилизирующие функции по установлению и/или поддержанию традиционного миропорядка[870]. Но только этим функции данных мероприятий не ограничивались. Более поздняя информация из «Хоу Хань шу» сообщает, что на «съезды» собирались представители всех племен и структурных подразделений империи. Они не только приносили жертвы и веселились, но и обсуждали важные вопросы внешней и внутриполитической стратегии.

«Используя жертвоприношения, [сюнну] собирали все кочевья, обсуждали государственные дела и устраивали развлечения — скачки лошадей и бег верблюдов»[871].

Больше всего данные мероприятия напоминают монгольские курултаи и аналогичные им собрания элиты у других народов Центральной Азии[872].

При Модэ зимний и весенний праздники отмечались в Лунчэне, а Новый год праздновался в Дайлине. С течением времени произошли определенные изменения. Спустя два с лишним века Фань Е отмечает, что южные хунну все три раза в год собирались в Лунчэне: «Сюнну согласно обычаю три раза в год совершали жертвоприношения в Лунчэне, где всегда в первой, пятой и девятой луне в день у приносили жертвы духу неба. После того как южный шаньюй изъявил покорность [Хань], стали совершаться еще жертвоприношения ханьскому императору. Используя жертвоприношения, [сюнну] собирали все кочевья, обсуждали государственные дела и устраивали бег верблюдов»[873].

Относительно того, существовал ли реально Лунчэн («город или храм дракона») или же это было искаженное китайцами название места традиционного сбора кочевников «три драконовых жертвоприношения»), однозначного мнения нет. Лунчэн, по мнению Намио Эгами[874], можно перевести как ветви деревьев, воткнутые в землю или в камни — нечто подобное современному обо.

Похожую точку зрения высказал и Ван Вэймао (1983). Он полагает, что Лунчэн не был конкретным населенным пунктом, а представлял место, в которое собирались хунну для совещания, совершения религиозных церемоний и иных нужд. Эти места постоянно менялись. Первоначально Лунчэн, по мнению Ван Вэй-мао, мог находиться во Внутренней Монголии. После вытеснения кочевников за Гоби он был перенесен в центр Монголии на западный берег Орхона. В этом месте сохранились следы древнего городища. Однако монгольские исследователи настаивают на отождествлении Лунчэна (монг.: Луут хот) с конкретным населенным пунктом и помещают его примерно в то же самое место неподалеку от Орхона между 47 и 48° с.ш.[875], а китайский историк Ма Чаншоу располагает Лунчэн на противоположном берегу Орхона неподалеку от озера Хэшочойдамуху[876].