Империя. Книга 1

К XV и XVI столетиям относится расцвет явления, которое принято называть Ренессансом, или эпохой Возрождения. В искусствоведческой и исторической литературе написаны тысячи томов, которые в тоне восхваления и преклонения превозносят значение Ренессанса для человечества. Эту эпоху именуют «временем взлета человеческого духа», «освобождением от тесных оков средневековой традиции», периодом проявления духовной мощи западноевропейской цивилизации, когда «культ прекрасного тела и могучего разума» создал сверкающие сокровища искусства, философии, литературы на основе «знаний, сохраненных от античности и прочтенных заново».

Действительность значительно прозаичнее. Мистическое христианство Империи утратило политическую опору, поскольку православное царство Константинополя рухнуло. Рациональное христианство Западной Европы претерпевало страшные изменения, будто пораженное неким вирусом, сжигающим его изнутри и увечащим внешне. То обстоятельство, что в Западной Европе так и не сложилось мощного имперского государства, привело, в конце концов, к возрождению безраздельной власти денег, власти Ханаана, который принялся выстраивать под себя окружающую действительность. А естественной культурно-религиозной средой обитания Ханаана с древнейших времен вплоть до наших дней является язычество, причем в самых мрачных своих формах.

Ренессанс – это возрождение Ханаана. Ханаану была не только совершенно чужда христианская духовность, но и в высшей степени омерзительна всякая христианская мистика. Ханаан – прирожденный враг Бога, а потому почитание Творца в любых формах, в том числе на языке искусства и культуры, ему противно. Ханаан не терпел утонченного символизма христианской иконографии и храмовой архитектуры, глумился над богословием. Его философией был радикально настроенный по отношению к христианству неоплатонизм.

Мыслители Ренессанса постарались «изъять» из центра вселенной Бога, чтобы, в соответствии с античной языческой традицией, поставить туда человека. Поэтому их также называют гуманистами (от лат. humanitas – «человечность»). Вместо человеческого духа гуманисты восславили плоть и разум. Они возродили культ тела, процветавший в развращенном Ханааном позднереспубликанском Риме II–I веков до Р.Х., известных как время «порчи нравов». Множество творений мастеров эпохи Возрождения проникнуты явным эротизмом. Темный разврат древних языческих мистерий казался столпам Ренессанса способом познать истину, из чего рождалась пошлая бытовая распущенность и вседозволенность «человека Возрождения». Эротизм, спускаясь с вершин высокого искусства в повседневную жизнь, оборачивался расцветом порнографии и проституции. Тысячи куртизанок в Риме и Венеции занимались древнейшим на земле ремеслом, зачастую сочетая его с хиромантией, врачеванием и изготовлением любовных снадобий.

Развращение тела и духа шли рука об руку. «Пороки и преступления были во все эпохи человеческой истории, – писал А. Лосев, – были они и в Средние века. Но там люди грешили против своей совести и после совершения греха каялись в нем. В эпоху Ренессанса наступили другие времена. Люди совершали самые дикие преступления и ни в какой мере в них не каялись, и поступали они так потому, что последним критерием для человеческого поведения считалась тогда сама же изолированно чувствовавшая себя личность… Эта возрожденческая личность, сознательно или бессознательно, как раз и мыслила себя истоком всего жизненно ценностного и доподлинно прогрессивного. Все окружающее бытие эта возрожденческая личность большею частью мыслила в виде эманации, исходящей от нее самой. „Я” – вот новый миф, которым прославился Ренессанс»[386].

Отсюда вырастал столь характерный для проникнутого ренессансными настроениями человека, хотя бы и весьма талантливого, необыкновенный, поразительный снобизм в отношении «низших» людей – тех, кто не принадлежал к числу его духовных собратьев, кто был нищ, несхож своими обычаями, лицом и одеждой с «аристократией духа».

Великий гуманист Франческо Петрарка вдохновенно вещал о «живой слоновой кости» – флорентийских рабах из «Скифии» (то есть из России): «И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку; не будь они своим покупателям милее, чем мне, не радуй они их глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное племя по здешним узким переулкам, не печалило бы неприятными встречами приезжих, привыкших к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе с худою и бледною Нуждой среди каменистого поля… зубами и ногтями рвало бы скудные растения»[387].