Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815

Если успешные торговцы и механики, такие как Роджер Шерман из Коннектикута, хотели занять высокий политический пост, им приходилось отказываться от своих занятий. Только когда богатый Бенджамин Франклин в 1748 году отошёл от своего печатного дела, «общественность», как он писал в своей Автобиографии, «теперь считая меня человеком досужим», ухватилась за него и привела его на все большее количество важных политических постов. Таким образом, досуг в классическом понимании ценился очень высоко. В самом деле, виргинские революционеры в 1776 году первоначально приняли в качестве девиза для печати штата Deus nobis haec otia fecit (Бог даровал нам этот досуг). Только в 1779 году, после того как Джефферсон и другие протестовали против того, что это не лучшее послание, которое можно излагать в разгар войны, девиз был заменён на Perseverando (Упорствуя).

Наличие достаточного досуга оставалось важным для статуса дворянина даже на Севере, где было гораздо меньше рабов, чем на Юге. Представители учёных профессий обычно считались джентльменами, особенно если они получили свободное образование в колледже. Но были ли они беспристрастны и бескорыстны? Были ли они свободны от рыночных отношений? Достаточно ли у них свободного времени, чтобы добродетельно служить обществу? Филадельфийский юрист Джеймс Уилсон считал именно так. Так же считал и Александр Гамильтон. В «Федералисте» № 35 Гамильтон горячо доказывал, что, в отличие от торговцев, механиков и фермеров, «учёные профессии», под которыми он подразумевал в основном юристов, «действительно не формируют никаких особых интересов в обществе». Поэтому они «будут нейтрально относиться к соперничеству между различными отраслями промышленности» и, скорее всего, станут «беспристрастным арбитром» между различными интересами общества.

К 1780-м годам все эти классические идеалы политического лидерства в значительной степени утратили своё значение, особенно в северных штатах. Грань между дворянством и простым народом, никогда не бывшая в Америке очень сильной, стала серьёзно размываться. Дистанция, традиционно отделявшая социальные слои друг от друга, рушилась, и подчинённые уже не испытывали того благоговения и уважения в присутствии начальства, что было в прошлом. Повсюду, но особенно на Севере, всё большее число простых людей использовали популярную и эгалитарную риторику Революции, чтобы бросить вызов своим так называемым джентльменским начальникам. Если только приобретённые и усвоенные атрибуты, а не кровь и рождение, отделяли одного человека от другого, то этим вызовам было трудно противостоять. Хотя начинающие простолюдины не обладали многими атрибутами дворянства, все больше и больше из них становились довольно богатыми, грамотными и независимыми; они подражали дворянству различными способами, в частности, демонстрируя потребительские товары, которые традиционно принадлежали исключительно дворянству.

Социальная иерархия становилась настолько запутанной, что люди с трудом определяли различные степени и ранги, которые появлялись. Большинство людей ещё не мыслили в терминах современных «классов» — тех горизонтальных слоёв дохода и рода занятий, стоящих в антагонистических отношениях друг с другом, которые станут общепринятыми формами идентичности в XIX веке. Вместо этого большинство комментаторов конца XVIII века говорили о сортах — «лучших сортах», «худших сортах», «грубых сортах», «низших сортах» и, всё чаще, «средних сортах».

Эти «средние люди» были средними, потому что их нельзя было отнести ни к джентльменам, ни к явным простолюдинам. Они не могли быть джентльменами, потому что имели профессию и зарабатывали на жизнь своим трудом; даже ремесленники, нанимавшие десятки подмастерьев-работников, считались чем-то меньшим, чем джентльмены. В то же время, однако, эти средние люди, такие как мелкие нью-йоркские торговцы Айзек Сирс и Джон Лэмб, часто были слишком обеспеченными или слишком утончёнными и знающими, чтобы их можно было отнести к «низшему сорту» или «подлому сорту». Например, из трёх тысяч взрослых мужчин в Бостоне в 1790 году восемнадцать сотен, или 60 процентов, составляли средний сорт; это были ремесленники или механики, владельцы рабочей силы, которые владели 36 процентами налогооблагаемого богатства города и составляли большинство его собственников.