Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815

Это торжество труда делало все более и более аномальным существование свободной рабовладельческой аристократии на Юге. Рабство было широко осуждено, но оно не умерло в новых Соединённых Штатах; более того, оно процветало — но только на Юге. Оно распространилось по всей южной половине страны, и по мере того, как оно исчезало на Севере, оно всё глубже укоренялось в экономике Юга. Во многих отношениях — в социальном, культурном и политическом — Юг стал воспринимать себя как осаждённое меньшинство в бурлящей нации.

Все эти демографические и коммерческие изменения не могли не повлиять на все аспекты американской жизни. Политика демократизировалась по мере того, как всё больше американцев получали право голоса. На смену аристократическому миру отцов-основателей, в котором дворяне выставляли свои кандидатуры на выборах, пришёл совершенно иной демократический мир, узнаваемо современный мир конкурирующих профессиональных политиков, баллотирующихся на выборах под знамёнами современных политических партий. Действительно, американцы стали настолько демократичными, что большая часть политической деятельности этого периода, начиная с принятия Конституции, была посвящена поиску средств и приспособлений для укрощения этой демократии. Самое важное, пожалуй, что у простых американцев появилось острое чувство собственной значимости — ощущение того, что, живя в самой свободной стране мира, они были равны любому человеку. Религия тоже была демократизирована и преобразована. Было не только окончательно уничтожено большинство традиционных европейских религиозных институтов, но и создан современный мир множества конкурирующих христианских деноминаций. К 1815 году Америка стала самой евангелически-христианской страной в мире.

Даже Вашингтон Ирвинг, несмотря на свою глубокую привязанность ко всему английскому и беспокойство по поводу национальной идентичности Америки, вынужден был признать, что Соединённые Штаты — это «страна, находящаяся в необычном состоянии морального и физического развития; страна, — говорил он, — в которой сейчас осуществляется один из величайших политических экспериментов в истории мира». Очевидным для всех было «наше быстро растущее значение и наше несравненное процветание» — обусловленное, по его словам, «не только физическими и местными, но и моральными причинами… политической свободой, всеобщим распространением знаний, распространением здравых моральных и религиозных принципов, которые придают силу и устойчивую энергию характеру народа». Американцы знали, что они — эксперимент, но они были уверены, что смогут собственными усилиями переделать свою культуру, заново создать то, что они думают и во что верят. Революция показала им, что рождение людей не ограничивает их возможности.

Внезапно всё стало казаться возможным. Перед лидерами революции стояла грандиозная задача — создать из британского наследия свою собственную, отдельную национальную идентичность. У них появилась возможность воплотить в жизнь идеальный мир, реализовать на практике широкие и толерантные принципы Просвещения, стать однородным, сострадательным и космополитичным народом, создать такое свободное и упорядоченное общество и прославленную культуру, о которых мечтали люди со времён греков и римлян.

Но мало что получилось так, как рассчитывали основатели. Мало того, что их вера в просвещённые и свободолюбивые принципы Революции, включая приверженность равенству и народному правительству, содержала в себе источник собственного разочарования, так ещё и их высокодуховные обещания покончить с рабством и уважать права коренных народов оказались несопоставимы с растущими демографическими силами, ускоренными Революцией.

К 1815 году классическое Просвещение в Америке закончилось или стало популярным, а многие идеалы Революции, включая надежду на то, что Америка станет хранилищем западного искусства и культуры, были изменены или извращены. Однако эти изменения были настолько сложными, настолько непреднамеренными, настолько представляли собой мешанину реакций на стремительно развивающиеся события, что американцы едва ли понимали, как они продвигались от одной точки к другой.