Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815

Преображение, которое пережили американцы, было непреднамеренным, поскольку характер, который они прославляли в Эндрю Джексоне и охотниках Кентукки — романтичных, недисциплинированных и необученных героях битвы при Новом Орлеане 1815 года, — вряд ли был тем, к которому они стремились в 1789 году. Буйный национализм и вызывающий отказ от Европы, проявившиеся в конце войны 1812 года, были одновременно отречением от просвещённых и космополитических идеалов революции и попытками примириться с во многом непредвиденным популярным коммерческим обществом, возникшим в результате революции.

К концу второй войны с Британией в 1815 году основные импульсы Революции исчерпали себя. Американцы верили, что их республика наконец-то стала безопасной и независимой, свободной от враждебных меркантильных империй и разрушительных последствий европейских войн, которые терзали их более двух десятилетий. Демократия и равенство больше не были проблемными вопросами, о которых нужно спорить; они стали стать статьями веры, которые нужно исполнять. Американцы считали, что наконец-то стали нацией — единственной свободной и демократической в мире монархий. Имея в своём распоряжении почти целый континент, они верили, что наконец-то готовы использовать открывающиеся перед ними огромные возможности. Однако в то же время многие из них осознавали, что их будущему как единого и свободолюбивого народа мешает сохраняющееся в их среде рабство. Их грандиозный эксперимент с республиканством ещё не закончен, и его ещё предстоит испытать.

1. Эксперимент в республиканстве

В 1788 году американский министр во Франции Томас Джефферсон представил Томаса Ли Шиппена, сына видного филадельфийского семейства, французскому Версальскому двору. Юный Шиппен, изучавший право в лондонских судебных инстанциях, был очень взволнован; племянник Ричарда Генри и Артура Ли из Вирджинии, он был очень социально активен и, поскольку в нём было «немного тщеславия», был склонен «бегать за мишурой жизни». Он с нетерпением ждал своего «Континентального турне» со всеми его возможностями завязать «знакомство с титулованными особами и родовитыми дамами», чьи имена, — с сожалением заметил друг семьи Шиппен, — «он скоро узнает и… никогда не забудет».

Конечно, нигде в мире не было столько мишуры и титулов, как при Версальском дворе, даже больше, чем Шиппен мог себе представить. Протокол был невероятно продуманным: прибыв в половине десятого, «мы не заканчивали кланяться до двух часов»; на самом деле «дело поклонов» продолжалось так долго, рассказывал Шиппен своему отцу, что «любой, кроме шотландца, устал бы от него». Французский двор был настолько церемониален и роскошен, что этот претенциозный филадельфиец мог только глазеть и чувствовать себя «чужим» в его окружении. Он не мог не выразить изумления по поводу «восточного великолепия и пышности» всего этого. Богатство, изысканность, помпезность ослепляли его. Изображения королевской семьи были «больше, чем жизнь». У членов двора были «все отдельные хозяйства и отдельные части дворца, отведённые им», и «между собой они тратили 36.000.000 ливров в год». А королевские сады — «Какие прогулки! Какие рощи! Какие водные сооружения!» Положение «превосходного здания» дворца было «достойно его величия и хорошо подходило для двора великой нации». Версаль был «очаровательным раем», всё было «очень великолепно» и наполнено такими церемониями и учтивостью, которых, по словам Шиппена, «я никогда не видел». Потрясённый, он мог только пыхтеть от гордости за то, что «получил очень необычные знаки вежливости и внимания» от придворных вельмож.