Империя туч

Под крышей низкого павильона, стилизованного под пагоду, ведется очень культурная дискуссия в кругу одетых в мундиры лиц полдюжины национальностей, в том числе – японской и русской. Личка заходит поближе, он не пропустит столь редкой возможности подслушать конфронтацию участников все еще ведущейся войны. Здесь комментируются новейшие известия с фронта. Высвобожденная после захвата Порт Артура Третья Армия Японской Империи соединилась с Первой, Второй и Четвертой, тем не менее, русские силы, собранные над рекой Тайци, имели перевес в численности. Продолжается дискуссия, что явилось тем фактором, который решил о победе желтой расы над белой расой: личное пожертвование солдат микадо и превосходство рыцарской дисциплины над феодальной грубостью кнута в московской армии, либо же применение воздушного флота. Адмирал военно-морского флота США, доверенный человек президента Рузвельта, несмотря на известную всем симпатию Америки к Японии, проклинает подобные методы сражения как "unfair". Ему возражает наиболее неожиданный союзник Ниппона, полномочный посол Кайзера.

Шуллер, на ухо: "Не верьте во все это ни на секунду. Из надежного источника я знаю, что Германия сама подстрекала Токио к войне, потихоньку и за кулисами, понятное дело. Они рассчитывали на то, что Россия жестоко разобьет японцев, на что все здесь, говоря по правде, и рассчитывали, и тогда фон Бюлов имел бы развязанные руки в провинциях Шантунг и Чихли, как было у царя в Маньчжурии. Теперь все они боятся. Будут изображать из себя крупнейших союзников Токио. Уже внесли в бюджет на будущий год миллиона с три марок на фортификацию возвышенностей вокруг Кьяочоу. Только что это даст? С этих пор Япония правит здесь морем и небом. Все перевернулось. Неожиданно главной осью политики и войны уже не является Константинополь, но Пекин".

Личка выпил бокал шампанского. Потом второй. И третий. Он прислушивается к французско-немецко-итальянской беседе, постепенно лица, голоса, политики начинают в его голове меняться.

И он совершенно не удивляется китайским и японским дамам в европейских платьях, беседующим по-английски с итонским акцентом, не удивляется он белому офицеру в мундире войск микадо, равно как и германскому дипломату в браслетах и женском макияже, ни громадному монголу в одеянии католического епископа, в мантелетте, дзуккетто[4] и с моноклем. Шуллер сочит сладкий яд двузначных истин. Личка извиняется, выходит за павильон, за клумбу отцветших рододендронов. Где блюет: незаметно, быстро, умело.

Возвращается.

"Эзав Охоцкий. Не узнаешь меня?".

Мужчина в голубом мундире с золотым шитьем присматривается к своему живому отражению.

Лучащаяся молодостью японочка переводит изумленные глаза с одного на другого.

"Отец мне писал". Протянутая ладонь. Распахнутые объятия. "Якуб, твой брат".

Три недели, чтобы прожить всю не прожитую жизнь. Они отправляются на долгие прогулки по Татарскому и по Китайскому Городам. Выпивают до рассвета в винном погребке сеньора Гойколеи. Ездят верхом к озеру Кунмин, под Летний Дворец. Расстаются и встречаются. Разговаривают и молчат. Три недели.

"Человек столь могучего ума, как отец – ну как мог он позволить себя обманывать глупой семейной легенде! Ненавидящие друг друга новорожденные. Хорошо еще, что над нами не читали молитв для изгнания дьявола!".

Якуб гладко выбрился в первый же день после прибытия; Эзав представляет миру дико спутанную бороду. Якуб более худощавый, сгорбившийся. Эзав ходит по-японски, отведя плечи, сильным движением от бедер.

Они подглядывают друг за другом. Это неизбежно. Быстрые взгляды из-под наполовину опущенных век, быстрые взгляды в сторону, когда второй не смотрит. Наклоны головы. Они все так же не до конца правдивы для себя одновременно.

Эзав, в какю-то из ночей, почти пьяный. "Она присылала мне фотографии, знаешь. Еще в Париж, а потом и на Хоккайдо. И просила, чтобы не показывать отцу". "Они у тебя имеются?". "Не здесь".

Они платят за совместный снимок в погребальном, фотографическом и косметическом заведении господина Ву. Перед этим разбудив господина Ву за час до рассвета бешеными ударами в ставни.

На совместном снимке. Эзав стоящий, со скрещенными на груди руками, с высоко поднятой головой. Якуб, сидящий, нога на ногу, с локтем на колене, усмехающийся всеми здоровыми зубами в глазок камеры.

Разговаривают и молчат, Три недели, чтобы прожить всю не прожитую жизнь. В том и невозможность подобного предприятия, что братская близость не следует из какой-либо целенаправленности, из какого-то обстоятельства, придающего смысл бытия человека с человеком. Как работа, как обучение, как защита, как сексуальный оргазм, как борьба против общего врага. Нет. Так что не должно быть целенаправленности в таком бытии вместе. А они чувствуют, что такая имеется. Что они очень стараются теперь пережить совместно, вжиться в брата, брат и брат, один брат и другой брат. Подглядывают друг за другом.