Империя туч

Чем больше различий замечает Кийоко у братьев, тем четче видит Эзава. Тот выныривает из своей бледной, круглоглазой, тестообразной гайкокудзиноватости. Он обладает темпераментом; это темперамент медведя. У него имеются черты характера; это лицо августовского, катящегося к вечеру дня. У него имеется голос; это голос приказа н поле битвы.

Когда Якуб возвращается к их столику, Эзав отвечает Кийоко нажимом на запястье н самой границе кружева рукава платья; и Кийоко четко и выразительно считывает: Эзав стиснул ее запястье, чтобы пережить Якуба, видящего, как Эзав сжимает руку Кийоко.

В три недели – всю не прожитую жизнь. Они поднимают тосты, выпивают и следят за собой, выпивающими.

К ним подсаживается Эмиль Сассоон, секретарь французского министра, в остальном же – сын шанхайского еврея, из сефардийской багдадской эмиграции. У него есть много чего сказать относительно высших и низших смешанных рас и культур. Скорее всего, Эзава он считает почетным наемником, служащим правительству Муцухито, точно так же, как сэр Роберт Харт является подданным Его Королевского Высочества на службе правительства Цинь. "Четыре раза, всякий раз заново, татары вламывались в сердце империи, усаживались на Драконий Трон и основывали собственные династии, и четыре раза, всякий раз – заново, китайская цивилизация вытравливала их животную силу и направляла чужестранных повелителей на службу туземцам, погруженным в их древних ритуалах".

Кийоко видит многозначительные взгляды, которыми обменялись братья. Взгляды, наполненные снисходительным презрением, добродушной иронией. Они уже знают, какая мысль родится у них совместно в качестве ответа; они знают, без мысли о мысли.

Когда полковник Бошамп вытаскивает Эзава на сигару и портвейн, Кийоко сознательно отказывает в приглашении Сассоона на смешанный баккара и остается с Якубом.

Наступает неизбежная попытка переломить неудобство: они встречаются глазами над столешницей и бокалами и не отводят их друг от друга. "Если я могу быть ему братом, то мисс может быть ему сестрой". "Как только я замечу первый знак ревности, тут же попрошу о смене приказов и покину эту страну".

Якуб гортанно смеется.

Кийоко думает, будто бы он думает, что это флирт. Он повторяет предложение, преувеличенно правильно артикулируя французские слова, без улыбки.

Якуб наливает себе из графинчика до краев, и даже больше, чем до краев, так что вино выливается из рюмки. Образ мясисто выпуклого мениска жидкости, кажется, доставляет ему чувственное наслаждение.

Он макает палец в разлившемся вине. Чертит на столешнице, словно бы писал, в ритм предложений.

"Переплыв озеро Никарагуа, мы остановились на постоялом дворе над Рио Брито. Узкий деревянный мост соединяет грутые берега, пошатывающийся реликт, наверняка еще времен конкистадоров. Была самая средина ночи, и мы остановились лишь для того, чтобы поменять лошадей, размять ноги, освежиться. Не больше, чем на час. Перед тем шел дождь, тучи затянули небо. Без звезд, без Луны. Кроме того, из глубокого ущелья поднималось нечто вроде испарения, словно бы туман, затирающий тени и виды. Так что напрягаешь взгляд и пытаешься высмотреть чего-то больше, чего-то, чего нет.

Я прошелся вокруг постоялого двора и через мост. Когда возвращался, приблизительно на половине пролета, четко увидел пьяного вакеро, мочившегося в пропасть с края моста. С этого расстояния до моих глаз доходил свет всего лишь двух-трех окон постоялого двора. Сейчас я сяду в повозку и отправлюсь в дальнейший путь; никогда больше не попаду я в это место; завтра уже я буду стоять на палубе судна, вглядываясь в безграничность Тихого океана. Пьяница совершенно не осознавал моего присутствия. Проходя мимо, я сильно толкнул его в поясницу. Он полетел в пропасть, не издав ни звука. Я не оглядывался. В голове у меня не было ни единой мысли, ни до того, ни после.

Я проснулся под утро, когда мы уже подъезжали к порту. Я очень старался добыть из себя чувство вины, убеждение в верности и необходимости самообвинений. Не успел. Это было бы любительским театром, над которым можно было только смеяться, но не верить. Как я могу чувствовать ответственность за что-то, чего не хотел, чего не планировал, не обдумывал? Что всего лишь пережил?".

"И вы не знаете, зачем это сделали?". "Не знаю".

Кийоко считает, будто бы Якуб хвастается. И тут же видит, что нет, он не хвастается – Якуб рассказывает и использует Кийоко для переживания и чувства этого рассказа, как сам он пережить и почувствовать не в состоянии.

Кийоко размышляет об артистах соккибон, о профессиональных рассказчиках давних выдумок, распечатываемых в десятках тысяч копий. Разве именно такое беспокойство не двигало ими? Разве не ради этого наигрывали они эти переживания на струнах сердец слушателей – чтобы познать их мелодию, чтобы сотворить их звучание?

Вот они и ходят по свету и забрасывают приманки на оголодавших, на читателей, на желающих пережить.

А мы берем из них науку собственных сердец. Мы учимся учиться от тех, что рассказывают, потому что они обязаны ловить чувства.