Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Невзирая на коммерческие интересы русских издателей, неприязнь к идее о том, чтобы защищать право иностранных авторов контролировать перевод своих произведений и получать за него деньги, основывалась на твердом убеждении, что русская литература не в состоянии удовлетворить потребности русских читателей и что отмена свободы перевода лишит публику доступа к сокровищам европейской культуры. По сравнению с французской литературой, представлявшей «неисчерпаемые сокровища по всем отраслям человеческого ведения», русская литература выглядела определенно «бедной, а по многим отраслям даже еще не зародившеюся»[1156]. Рассмотрев в 1858 году проект русско-французской конвенции, министр народного просвещения А. С. Норов заявил, что выплата денег европейским авторам за разрешение перевода их книг будет равносильна новому налогу на русского читателя[1157]: метафора «налога на просвещение» стала широко применяться в дискуссиях о международном авторском праве. Заботясь о своем культурном развитии, Россия с ее молодой литературной культурой и слабо развитой наукой сделала выбор в пользу свободы перевода иностранных книг

[1158]; права собственности (в том, что касалось иностранцев) должны были отступить перед потребностями просвещения[1159].

Таким образом, вестернизационная программа русских властей и интеллигенции, как ни странно, грозила оставить Россию в стороне от бурного потока международных литературных соглашений, заключавшихся между европейскими державами. Выступая в Париже на Литературном конгрессе (1878), И. С. Тургенев, один из немногих русских писателей, получивших популярность и за рубежом, с гордостью сказал, что русская литература, еще двести лет назад не существовавшая, «приобрела права гражданства в Европе». «Сто лет назад мы были вашими учениками, теперь вы нас принимаете как своих товарищей», – заявил он[1160]

. Однако, провозглашая членство России в европейском литературном сообществе, Тургенев отстаивал ее особое право на неограниченный перевод европейских книг[1161]. Он утверждал, что в России переводчики не являются «браконьерами» – на самом деле «они были пионерами цивилизации, они последовали примеру Петра I, знакомя Россию с Западом»[1162]. Как указывал Л. Полонский (еще один русский участник конгресса), если бы не переводчики, то большинство русских людей не имело бы возможности прочесть шедевры европейской литературы

[1163]. Нужно ли говорить, что притязания русских участников конгресса на особый статус России и их требования об особом отношении к ней озадачили их европейских коллег[1164]. В итоге Россия приобрела репутацию пиратской страны.

Дилемма, связанная со свободой перевода, была очень похожа на дилемму литературной собственности: плюсы свободы перевода следовало сопоставить с утратой престижа, ухудшением качества переводов и отсутствием взаимной защиты тех русских авторов, произведения которых вошли в моду в Европе в 1870–1880‐е годы. Как полагал Ф. Ф. Мартенс, известный русский юрист и специалист по международному праву, отказ признавать конвенции по охране литературной собственности влек за собой маргинализацию роли России в европейском культурном развитии. Система двусторонних соглашений, защищавших литературную собственность, способствовала созданию европейского культурного сообщества: «Границы, отделяющие государства и определяющие пределы действия территориальной власти и закона, потеряли это свое значение в отношении литературной собственности»[1165]

. Россия (как и США) осталась за пределами этого нового пространства. Таким образом, свобода перевода по сути превращала Россию в изгоя, а не способствовала ее европеизации[1166]. «Едва ли можно признать такое положение вещей нормальным и достойным России. Не перестанут за границей называть это положение „настоящим скандалом“ до тех пор, пока мы не согласимся признать и уважать права, санкционированные правосознанием всех цивилизованных народов»[1167].