Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Золя и его русские оппоненты говорили на разных языках: он выступал с позиций правового рационализма, в то время как в глазах его русских оппонентов применение правовых норм к литературе выглядело просто неуместным. Как объясняли оппоненты Золя, его позиция обречена в России на поражение – именно потому, что он относится к литературным произведениям как к личной собственности. «Требования г. Золя представляются нам чересчур узкими и эгоистичными. Он рассуждает как частный собственник, но не как литератор и не гражданин своего народа. Основанные на столь практической почве требования никогда не находили сочувственного отклика в русской печати и общественном мнении России», – утверждалось в газете «Новости и биржевая газета»[1180]. Философ и библиотекарь Н. Ф. Федоров видел в заявлении Золя признаки грядущей «эпохи утраты смысла и цели», время «блудных сынов»: он рисовал антиутопический образ мира, расколотого на касты знающих и невежд, где знающие продают свои мысли и слова за деньги и где разорвана нить словесного и экзистенциального обмена между поколениями[1181].

Как ни странно, большинство русских писателей, будучи решительными защитниками своих авторских прав в России, присоединились к нападкам на Золя и его сторонников. А. П. Чехов в интервью Николаю Ракшанину, корреспонденту газеты «Новости дня», в принципе признал справедливость международной конвенции. При этом интервью Чехова (в его газетном варианте) было пронизано чувством возмущения, разделявшимся многими русскими писателями: они ценили возможность быть прочтенными в Европе сильнее, чем возможность зарабатывать деньги на переводах своих сочинений. Русские читатели и писатели выдвигали одни и те же возражения по поводу конвенции: читатель будет лишен лучших произведений зарубежной литературы, а писатель лишится приятного чувства, что его читают за границей. Произведения Чехова к тому моменту были переведены почти на все европейские языки, однако он говорил об этом как о «чести», оказанной ему иностранными переводчиками:

Помилуйте, нас и переводят-то только потому, что платить за нас не приходится. Заплатит издатель гроши за самый труд перевода, – глядь, книга все-таки не лишенная интереса, и готова. Предложите ему заплатить еще и автору, – он задумается. И будет прав. Заплатив, он может приобрести «европейских» авторов. Наши писатели ведь, собственно, чужды иностранному читателю. В одной стране они в спросе как нечто модное, в другой имеют интерес новизны, оригинальности. И только. Все это очень временное. Если уж платить автору, то издатель будет искать авторов с более обеспеченным, более прочным успехом. Мы еще не завоевали себе такого успеха на заграничных читательских рынках, и нас выбросят за борт при первом с нашей стороны требовании гонорара[1182].

Весьма типичным образом и вполне в тон словам Золя об отношении русских к литературной собственности[1183] Чехов ссылался на пресловутый русский скептицизм по поводу прав собственности: