Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

В итоге источником перемен стала не интеллигенция, а политический нажим извне. В 1904 году Россия была вынуждена заключить невыгодное торговое соглашение с Германией, которое, наряду с прочим, обязывало обе стороны подписать конвенцию о трехлетней защите литературной и художественной собственности. Подписав это соглашение, Россия не могла не заключить аналогичных соглашений с другими странами[1195]. Министерство торговли и промышленности, заинтересованное в улучшении имиджа России в глазах ее европейских партнеров, организовало дискуссию о том, как лучше всего выполнить эти обязательства. Таким образом, вопрос состоял в том, каким путем избежать выполнения самых неприятных и обязывающих условий, подписав международную Бернскую конвенцию или заключив отдельные двусторонние соглашения? Понимая, что Российская империя «морально» обязана заключить соглашение, принципиальные противники конвенции – представители Министерства юстиции, Академии наук и Русского географического общества – предложили аккуратно определить сферы литературной деятельности таким образом, чтобы избежать применения норм литературной конвенции к наукам[1196]. Однако, чтобы подписать необходимые соглашения, Россия сперва должна была изменить свое национальное законодательство о литературной собственности таким образом, чтобы обеспечить равные условия для иностранных и для российских авторов. Так, после рассмотрения общественными организациями и Государственной думой предложенного правительством закона об авторских правах, который не содержал прямого запрета на свободный перевод иностранных книг, но позволял подписывать международные соглашения, обязывавшие Россию соблюдать зарубежные авторские права, на повестке дня снова появилась тема о свободе перевода.

Вопрос о том, выиграет ли Россия или проиграет, вступив в конвенцию, который в принципе уже был решен правительством, был снова поднят сторонниками неограниченного перевода, словно ничто, включая великодержавную политику, не могло вынудить Россию пойти против культурных интересов ее населения. Санкт-Петербургское литературное общество отвергало все аргументы за вступление в конвенцию, выдвигавшиеся в законопроекте Министерства юстиции (которые, что характерно, почти дословно повторяли письма Золя). Хорошо это или плохо, что Лермонтов, которого не сдерживали никакие конвенции, перевел стихотворение Генриха Гейне «Ein Fichtenbaum steht einsam» (1827), благодаря чему на свет появился его собственный шедевр «На севере диком стоит одиноко» (1841)? Неужели Карл Маркс и русское общество что-то потеряли из‐за существования трех разных переводов его «Капитала», сделанных тремя поколениями русских социалистов – Г. А. Лопатиным, П. Б. Струве и группой переводчиков, работавших вместе с А. А. Богдановым, И. И. Скворцовым-Степановым и В. А. Базаровым? Эти вопросы не требовали ответа. Ограничение свободы перевода объявлялось не менее пагубным для распространения западных идей, чем цензура. Издание «Жизни Иисуса» Эрнеста Ренана было разрешено в России лишь через сорок лет после ее выхода во Франции: если бы Россия присоединилась к конвенции в тот момент (в 1863 году) и при этом устранила бы все цензурные ограничения, судьба этой книги могла бы оказаться точно такой же[1197].

Выбор примеров, доказывавших выгодность свободы (за исключением ссылки на Лермонтова), свидетельствовал о достаточно своеобразном понимании «вестернизации» представителями литературного общества. Русские либеральные и социалистические движения в значительной степени вдохновлялись Западом, в то время как русская аудитория с жадностью поглощала почти все значимые западные труды в сфере общественных наук. Большинство политиков могло поддержать либералов по вопросу конвенции, поскольку дискурс общественного просвещения, особенно при его противопоставлении прибыли, получаемой иностранцами, импонировал националистам самых разных политических оттенков. Соответственно, политические симпатии не играли определяющей роли при решении вопроса о конвенции. Большинство депутатов III Думы согласилось с аргументом Милюкова о том, что ограничение свободы перевода иностранных книг не соответствовало точке зрения «национальной пользы и общественного интереса»[1198], и Дума удалила из проекта закона об авторском праве положение о международном соглашении[1199]. Решение «узаконить литературный грабеж», как выразился по поводу думского голосования журналист и представитель Министерства торговли и промышленности Николай Нотович, «роняет в глазах цивилизованных народов престиж нашего молодого собрания народных представителей»[1200].