Империя вампиров

– Не сразу. Я неплохо владел клинком, но лишь потому, что папа натаскал меня в фехтовании. В Перчатке мне нравилось. Я обожал изучать гимн клинков, который демонстрировал нам Серорук. Сталь, видишь ли, меня не осуждала. Она была мне матерью. Отцом. Другом. Ни разу в жизни ни одно дело на давалось мне сразу же. Блистать в чем угодно мне помогало одно качество: я был слишком упрямой скотиной, чтобы сразу все бросить.

– Должен признать, де Леон, ты и правда скотина.

– Не люблю проигрывать, холоднокровка.

– Выходит, грех гордыни сослужил тебе добрую службу.

– Вот чего я никогда не понимал: с какой стати на гордыню смотрят как на зло? Упорно трудишься над тем, к чему у тебя нет врожденного таланта? Так тебе, дьявол подери, положено гордиться. Бросишь дело на полпути – ничего и не узнаешь. Только то, что не довел его до конца.

Габриэль покачал головой.

– Это только в сказках все налаживается после волшебного заклинания или поцелуя принца. Только в сказаниях какой-нибудь мелкий байстрюк хватает меч и работает им так, словно был рожден для этого. А что остается остальным? Рвать жопу. Победы мы, может, и не добьемся, но хотя бы посражаемся за нее. Мы выделяемся среди трусов, которые шепчутся в сторонке о том, как оступились сильные, а сами даже не ступили в круг. Победители – это те, кто, проиграв, не успокоился. Хуже, чем прийти последним, это вовсе не начать. Клади ты на проигрыш!

Вампир посмотрел во тьму у него за спиной, в окно, где простиралась империя.

– А мне показалось, что твой вид уже смирился, де Леон.

– Туше.

– Merci.

– Умник херов.

– Значит, прошло полгода, а ты еще не стал полноправным угодником?

– Даже не приблизился к этому. Мне предстояло еще два испытания, и только потом я получил бы основу эгиды. – Габриэль погладил левое предплечье, покрытое серебристыми татуировками. – Эту руку тебе расписывают после испытания охотой… если выживешь. Другую – после того, как собственноручно зарубишь свое первое чудовище. Это испытание клинком.

– Что же ты тогда заслужил после испытания крови?

Габриэль приспустил воротник блузы, под которой угадывался край рычащего льва на груди.

– Больно, наверное, было? – задумчиво проговорил вампир.

– Не щекотно. Но я, как обычно, даже не представлял, чего натерплюсь, получая эту метку. – Габриэль со слабой улыбкой покачал головой. – От возбуждения накануне я заснуть не мог. Меня всегда завораживали татуировки Серорука, настоятеля Халида и остальных угодников, и вот мне предстояло получить первую часть собственной эгиды. Первый подлинный знак того, что я – свой.

Когда утром findi я под пение хора вошел в большой собор святой Мишон, то застал там у алтаря четверых, омытых мягким светом. Кислую, покрытую шрамами физиономию Шарлотты я узнал даже за вуалью. Она и сестра, стоявшая подле нее, носили черные облачения, их лица были выбелены, а на глазах краснели нарисованные символы семиконечной звезды. Две другие монахини носили белые, как перья голубя, одежды новиций. Одна была низенькой, зеленоглазой и веснушчатой, а из-под чепца у нее торчала непокорная витая прядка мышасто-каштанового цвета.

– Твоя Хлоя Саваж, я полагаю? – спросил Жан-Франсуа.

Габриэль кивнул.

– У второй же были черные дымчатые ресницы, вздернутая бровь и родинка у ехидно изогнутых губ. Это была сестра-новиция, которую я встретил в тот день, когда выбирал себе коня. Та самая, что нанесла мне метку во время моей первой мессы.

– Астрид Реннье, – подсказал вампир.

– Сними блузу и ляг на алтарь, инициат, – велела мне настоятельница Шарлотта. Я исполнил ее приказ, а сестра-новиция Хлоя пристегнула меня кожаными ремнями с блестящими стальными пряжкам. Я поежился от холода, когда она обработала мне кожу спиртом. Все четыре женщины были служительницами Серебряного сестринства, женами и невестами Господа, и я даже не смел взглянуть на них, поэтому свой взор устремил на скульптуру Спасителя вверху. И все же я ощущал присутствие сестры-новиции Астрид рядом, слышал запах розовой воды от ее волос, нежный шелест ее дыхания, когда она провела лезвием бритвы по мышцам моей груди.

Было в этом нечто невероятно личное, пусть на нас и смотрели другие. От ее легкого, как перышко, прикосновения каждый дюйм моей кожи покрылся мурашками. Сердце сорвалось в галоп, а кровь прилила туда, где ей совсем было не место.

Габриэль тихонько хихикнул.

– У тебя когда-нибудь вставал в присутствии монашек, холоднокровка?

– Нет, не припомню. – Жан-Франсуа слегка нахмурился. – Хотя надо признать, что в присутствии монахинь мне это было без надобности.

– В общем, чувствуешь себя не очень удобно. К их чести, если кто из сестер и заметил, им хватило вежливости на это не указывать. Я еще подумал, что когда настоятельница Шарлотта возьмется втыкать в меня иголки, то возбуждение от прикосновений новиции пройдет, но тут Астрид сама схватилась за длинный серебряный ланцет, и я понял: наносить рисунок предстоит ей.