Империя вампиров

«Благая Мишон, – взмолилась она, – Первая из мучеников, услышь его молитву в крови и серебре. Мы умащаем эту плоть во имя твое, и отдаем этого мальчика тебе в услужение. Да станут свидетелями все воинство небесное, и да убоится весь легион преисподней. Благая Дева-Матерь, ниспошли мне терпения. Великий Спаситель, ниспошли силы. Отец Вседержитель, проясни мое зрение». – «Véris», – ответили другие сестры.

Габриэль покачал головой и тихонько вздохнул.

– Пел хор, но при этом в зале стояла тишина. Нас окружали святые сестры, но при этом мы были одни. В тот момент нас с этой девушкой разделяла лишь боль. Боль и обеты. Ее дыхание холодило мою нагую и сочащуюся кровью кожу, а теплые, как свет лампы, пальцы причиняли мне боль, снова и снова.

Я-то думал, семиконечная звезда стоила мне мучений, но то было сладчайшее блаженство по сравнению с тем, что я испытывал теперь. Тринадцать часов пролежал я на алтаре, купаясь в свете свечей и боли, причиняемой мне странной и прекрасной девушкой. Я испытывал муки и вместе с тем эйфорию, а затем они и вовсе переплелись. Я больше не мог выносить ни мгновения, но отчаянно желал продолжения. Я хотел, чтобы она остановилась и чтобы дальше истязала меня; во мне прорвало некую плотину. Когда я был мальчишкой, боль служила мне наказанием, теперь же стала наградой: блаженством в истязании, спасением в муках.

Пока все не закончилось, я и не знал, что плáчу. Сестра-новиция Хлоя будто плеснула мне на окровавленную кожу ледяного жидкого огня, а Астрид Реннье, словно ангел, произнесла мне на ухо:

– Се – длань,
Владеющая пламенем,
Что освещает путь
И обращает тьму
В серебро.

Последний угодник-среброносец пожал плечами.

– На этом все закончилось.

Жан-Франсуа записывал рассказ у себя в книжечке, а сам то и дело посматривал на Габриэля, на едва заметную и хитрую улыбку.

– Рисунок имеет какое-то значение?

Габриэль крепко зажмурился, будто приходя в себя, и медленно кивнул.

– Орнамент на груди указывает на происхождение угодника. Де Косте носил гирлянду из роз и змей, что вкупе с умением залезать другим в мозг выделяло его как наследника Илонов. У Тео и настоятеля Халида были разбитый щит и ревущий медведь Дивоков. Волки на груди Серорука принадлежали клану Честейн, что объясняло его привязанность к Лучнику. Частенько мне казалось, будто сокол понимает речь мастера. Потом оказалось, что не казалось.

– И потому ты носишь льва, – улыбнулся историк. – В честь дорогой мама.

– У меня не было клановых даров. Я ничего не знал об отце, как и того, что значила для него моя мама. Кем она была ему: любовницей? рабыней? Для меня же она всегда оставалась моей мама. Вот я и цеплялся за истину, которую она преподала мне еще в детстве: лучше день прожить львом, чем десять тысяч – агнцем. Этот рисунок я носил словно броню. Трудился, не щадя живота, и не замечал того, как дерьмово обращаются со мной остальные. Причем не только в Перчатке. От нас ждали, что мы овладеем всеми родами знаний: географией империи, катехизисом Единой веры и тактикой великих битв. Слабые места чудовищ, изготовление боевых химикатов – черного игниса, серебряного щелока, «Жупела» и, самое главное, санктуса.

Учеба всегда давалась мне непросто. Серафим Талон вел у нас занятия в Большой библиотеке или оружейной, и его всюду сопровождала верная помощница Ифе. Добрая сестра оказалась терпеливым учителем и большим умельцем, когда дело доходило до искусства химии. Зато Талон был откровенной скотиной. Я уж и не помню, сколько раз эта его ясеневая трость обласкала мне ладони. За всякую ошибку меня ждал кровавый удар и витиеватое ругательство о дерьме в моих жилах и добродетелях моей матери. Однако наказания меня только подстегивали.

Я делал зарубки на пятке, чтобы запомнить, сколько унций серы в однофунтовой серебряной бомбе. Каждое утро прокалывал кончики пальцев мечом, отмечая доли тенеягод для стаканчика «Благосерда» или количество желтовода в заряде черного игниса. Четыре недели ежедневно выщипывал волосы, вытравливая в памяти число капель корня остролиста в дозе санктуса.

– Ты дергал волосы на голове, чтобы запомнить рецепт?

– Не на голове.

Историк опустил взгляд на гульфик среброносца и выгнул бровь.

– Каждый день, – кивнул Габриэль, – четыре недели.

– И сколько же капель корня остролиста в дозе санктуса?

– Шестнадцать, – немедленно ответил Габриэль.

– Боже правый, де Леон…

– Я же говорил тебе, холоднокровка, кто-то рождается везучим, а кому-то приходится самому творить свою удачу.

Мне в жизни ничего даром не давалось, если не считать проклятья в жилах. Но теперь это была моя жизнь, и если мне предстояло провести ее среди охотников на нечисть, то я, сука, намеревался превзойти их всех или сдохнуть. Шанс на последнее наконец представился – спустя шесть месяцев пота, крови и чернил с серебром.