Импульсивный роман

За дверью стояла Эвангелина. Томаса охнула, хотя уже и привыкла к новому облику сестры, но сегодня испугалась, так жалка и несчастна была та, несмотря на элегантный костюм, какого не было не только у Инны, но даже у рассамой их модницы, жены премьера оперетты, про которую говорили: если Рита сшила — значит, надо срочно шить такое же. Сквозь коричневую пудру просвечивала зеленоватая старая кожа, и глаза под теперешними темными бровями были совсем блеклыми — желтые, тусклые. Губы, накрашенные розовым, отливали синевой — она только и произнесла: Тома, можно я подремлю немного. Прости.

Это «прости» резануло Томасу, потому что «прости» не нужно было сестрам, которыми они стали сегодня по раннему утру, что чувствовала Томаса и о чем не догадывалась Эвангелина. Ей сегодня было особенно холодно, безлюдно и чуждо здесь. Она чувствовала, что если не сумеет прийти в себя теперь, то вряд ли останется хотя бы на самое малое время в городе. И этим она оскорбит Томасу, хотя та и стала совсем другой и по сути ненужной Эвангелине, обидит Колю или память о нем, оскорбит свои же воспоминания и мечты. Нет, надо прерваться сном, и за сном должно наступить другое время.

— Я лягу, — повторяла Эвангелина, пока Томаса вела ее в комнату к себе, в постель. Она подвела Эвангелину к кровати, и сорвала с нее белейшие простыни и наволочки, и, усадив сестру в кресло, тут же поменяла на другие, еще более белейшие и хрустящие. И при этом приговаривала, ложись, Эва, ложись.

Закончив менять белье, Томаса оглянулась на сестру, та сидела в кресле, прикрыв рукой лицо, Томаса спросила:

— Как ты меня нашла? — видя, что Эва не ложится, и думая, что с нею возможно говорить.

Но с Эвангелиной говорить сейчас было невозможно, и не ложилась она в постель только потому, что из комнаты не уходила младшая сестра. Конечно, не стеснялась ее Эвангелина, но и не хотелось ей, чтобы вот так бездельно и спокойно смотрела на нее Томаса в то время, как она начнет снимать белье и обнажать тело. И даже не потому. Ей хотелось остаться одной, — усталость, пришедшая к ней в трамвае, когда она вышла на площади райсовета и увидела бывшую свою гимназию и новые дома кругом, а в переулке, который вел к тети Аннетиному дому две белые двенадцатиэтажные башни, которые показались ей здесь безумными и неприемлемыми, усталость эта не прошла, а усилилась и теперь давила, как тяжкая болезнь, внезапно проявившаяся. Она уже ничего не хотела смотреть и надеялась только на людей, которые, конечно, будут стары и невыносимо скучны, как всякие старики, и совсем не теми, какими она их себе представляла, но все же это люди, которые заставят ее забыть и башни, и новый сквер, и сверкающую стеклом гостиницу. Вчера в гостинице, вначале, она была перевозбуждена и пока ничего не видела, кроме вокзала и дороги. И стала раздаривать дежурной по этажу и горничной духи и всякие мелочи, которые привезла Томасе и ее семье, неизвестной, — но она уверена была, что семья есть: Коля, дети. Теперь она уже знала, что семья есть, потому что в комнате, куда ее привела сестра, стояли парта и детский секретер, разноцветный, замазанный чернилами. Почему-то Эвангелина подумала, что у Томасы внук, мальчик, а не девочка — комната была чистой и лишенной девических примет, даже маленькой девочки.

А Томаса продолжала говорить, что найти их довольно трудно, хотя и просто, если знаешь город. Но он так изменился, что не узнать… Но тут Эвангелина попросила Томасу оставить ее одну и такое у нее стало лицо, что Томаса перепугалась и засуетилась, стала рыться в шкафу в поисках коробочки с лекарствами. Эвангелина понимала, что ведет себя не лучшим образом, а сестра из злюки превратилась в заботливую добрую старую женщину и не замечала ее сухости и холодности, а беспокоилась о сердечных каплях, свежем белье… Но ничего поделать с собой не могла. Все потом, потом, а сейчас спать. Лечь. Вытянуться и закрыть глаза. Она снова сказала, уже просяще:

— Тома, спасибо, не надо капель. Пройдет. Я посплю, хорошо?

И Томаса, обернувшись от шкафа с пузырьком в руке, поняла по глазам Эвангелины эту муку, и что давно она должна уйти из комнаты, и что именно ее присутствие делает Эву совсем немощной.

— Ухожу, ухожу, — сказала она, извинительно улыбаясь, и прикрыла дверь, ушла. Плоха была сестра, не за семьдесят, а все девяносто.

Томаса принялась за прерванные дела. Посадила в печь пирог с рыбой и капустой, и тут подоспело время хвороста, какой делала мамочка в воскресные дни, обсыпанный сахарной пудрой — ломкий и красивый. Томаса сегодня все яснее чувствовала, что приезд Эвы принес ей радость. Томаса ожила и будто скинула десяток лет, тогда как сестра — прибавила. И понятно. Томаса была дома и принимала гостью у себя, а та приехала на родину в гости. А ведь из-за чего такая нелепость? Из-за вздорного Эвиного характера.