In medias res

Мама вдруг спохватывалась, задаваясь вопросом: «А что пили каждодневно в Козлове, – чай был дорог, про кофе и не слыхивали. Квас, правда, бывал… (Ширяющего в нос, забористого бабушкиного кваса довелось испробовать и мне, – и белого, мучного, и багрового, свекольного)… По праздникам – накрывали стол, стоящий у стены. На нем были бутылки с вином (чаще всего – церковным «Висантом») и тарелки с закусками. Гости подходили к столу, выпивали по рюмочке и брали вилкой закуску на ломтик булки. Потом рассаживались на стулья, что стояли у стен. Центральная часть комнаты оставалась свободной. Иногда плясали под «побаски» – частушки, помахивая платочком…

В доме всей семьей садились за стол, ели из одной миски. Отец вынимал мясо из супа, резал на куски – на деревянной тарелке. Потом всё снова высыпалось в миску. Обед проходил в ритуальной тишине. Если кто вольничал, – получал ложкой по лбу, от матери. Отец, бывало, только посмотрит… Когда суп подходил к концу, отец стучал ложкой по миске: «Берите со всем!» Значит, можно брать мясо. Тут надо не зевать…

Кошки – их было три – и собака, Каштанка, ели то же, что и все. Им черпали половником из общего котла…»

* * *

Сашка, брат мамы, шкодил, но умел просить прощенье. Был бит, ревел, кричал: «Маманя, больше не буду!» Потом растирал сопли. И – снова шкодил. Мама не умела просить прощенья. Даже тогда, когда понимала, что делает нечто «противозаконное». Таков был характер. «Взгальная» – по определению Марии Федоровны. Она сравнивала маму с сестрой мужа, Ильи Гавриловича, – Маврой, которую прозвали Мавра Халаумная. Мавра – то впадала в разгул, брала извозчика и разъезжала по всему городу, кутила! То – отправлялась на богомолье, ездила даже в Иерусалим. Привезла небольшой кипарисовый сундучок. (Я помню его – полированный, янтарно-желтый).

От матери (моей бабушки) мама никогда не видела ласки. За непокорство! Лишь иногда отец, тайком от М. Ф., гладил маму по голове: «Ну. Ладно, Верушка, пойдем, что ли, ужинать…» Когда мама пошла в школу, Степанна, нянька (и как бы приживалка), связала ей шерстяные носки. Эти носки мама не могла переносить – кожа не терпела. За это М. Ф. охаживала плеткой – трехвосткой, с узелками на ремешках. Степанна защищала… «Ну. Будет, Марь Фёдна, будет! Она же еще ребенок!» А сама руки свои под плетку подставляла…

* * *

И. Г. был очень молчалив, сдержан, углублен в себя. Никогда не повышал голоса. Ходил, засунув большие пальцы рук в кулаки. Никогда ни в чем не перечил М. Ф. Все его уважали. Был избран церковным старостой. Занимался копеечной торговлей. Продавал травы, которые поставляли ему крестьянки, сушил их, связывая в пучки. Помогала ему Нюра. Знал, какая трава – от какой болезни. При доме был сарай, выстроенный по плану М. Ф. с полукруглой крышей и слуховыми окнами. Через всё его пространство были протянуты веревки. На них и сушились травы. На зиму всё высушенное собирали в мешки и их снова подвешивали. Чтобы не отсырели.

Приходила какая-нибудь бабка: Илья Гаврилыч, дай лекарства – от того ли, от сего. И он давал. Потом приносила подарки – натурой. И. Г. этого не поощрял. Говорил: «Не надо! – Приходи, чем могу – помогу».

* * *

Всего у М. Ф. было десятеро детей. Четверо умерло еще до Кости («от глотки» – дифтерита, «от поносика» – дизентерии). И потом – двое, тоже от разных болезней. Один – выкидыш, «Митя-шоколадный», – врач дал М. Ф. хину, от рожи. Огромная детская смертность никого не удивляла. «Бог дал – Бог и взял». Такова была формула утешенья, принимаемая как закон.

* * *

Имена детей моей бабушки – в ее произношении: Миколай, Аркатий, Кистинтин, Верья, Ляксандра, Клавдея, Анна, Митя-шоколатный, (родившийся мертвым).

* * *

Маме трудно давался закон Божий. Что такое «деворадуйся»? Отец не знал или не умел толком объяснить. – «Ты, Верушка, учи. Потом разберешься!» Он был неграмотным, еле выводил букву «К», – когда надо было расписаться: «Киреев». Смолоду прислуживал в церкви. За свою сдержанность, замкнутость – был прозван «монахом».

* * *