In medias res

Мама моя, уже гимназистка последнего класса, очень стеснялась: неужели постоялице придется есть со всеми из одной миски? Но М. Ф. сказала: «Как так! – Это что же, выделять?» И учительница ела со всеми. Около недели мама всяческими способами уклонялась от обедов. И все-таки, в один прекрасный день оказалась за столом напротив учительницы. Заливаясь краской, сгорала от стыда перед ней: было ужасно неловко… И однажды призналась ей в этом. Она же ответила: «Ну, и что? Я и дома так всегда ела». Потом они очень подружились.

* * *

«Марь Фёдна ходила, тряся юбками. Их было – по меньшей мере три. И вот из-под верхних двух достает как-то небывалый фрукт – апельсин». Ну, чего глаза растопырили? Нечего ащщеульничать! До субботы полежить. Отцу – после бани». В субботу ставится самовар – ведерный. Одной – не поднять. – «Помогай, Еленка!» Когда закипит, снимается верхняя крышка, кладется полотенце, а на него – яйца. «Илья Гаврилыч, яичко не съишь ли?» – «Ну, давай, Маша. И ребятам – тоже. Где они? Костюшка – здесь. А где Верочка?» – «Вон твоя Верочка-щелочка, кошке уши чешет. У!.. Мавра Халаумная!» Мавра – крестная… А крестным был Михаил Прокопьевич Балакирев, столяр, работал на железной дороге. Подарил маленький шкафчик, игрушку…

«Ну, садись, Верушка, рядом со мной. Вот тебе яичко, посоли и – с хлебушком!» – Всегда спокойный, степенный, отец лишнего не говорил. Росту – невысокого, стрижен под скобочку, лицо иконописное…

«Илья Гаврилыч! А еще поисть не хочешь? Я сисиськи приготовила тебе». – «Каки-таки сисиськи, Маша?» – «А вот у Михаила Прокопьича нонече была, так Елена Николавна угощала. Уж и не знаю, что это – обед ли, ужин ли был, а вот сисиськи давали». – «Ну, ладно коли, Маша»… И только потом скажет: «Ты в следующий раз мне что-нибудь одно давай»… И нам – по сосиске тоже. «Костя, хочешь еще?» – «Нет, маманя». – «А ты, Санятка?» – «Я – могу. Как папаня…» Потом – чай. – «Какое варенье, Илья Гаврилыч? – Сморода, вышня, кружовник?» И нам, ребятам, суется в рот по ложке. «Запивайте чаем и бегите гулять!» А взрослые еще долго сидят за самоваром, чаевничают»…

* * *

Костя был года на три старше мамы (наверное, с 1895-го). Когда началась война, пришел срок его призыва. Но был он хил и тщедушен. М. Ф. всё время приставала к отцу: «Илья Гаврилыч, пойди, куда надо, – дай! – Так все делают…» Отцу это – как на казнь идти. «Чегой-то ты, как вор на ярмонку собираисся?..» Набрали, все-таки, золотых монеток. Считали оба, проверяли друг друга. И отец, скрепя сердце, пошел. Приходит и, снимая картуз, пот отирает: «Принял». Косте дали отсрочку на год. Но потом всё равно взяли. А вернулся когда, – был совсем плох. Будто старичок, какой – в окно постучался. И всё кашлял. Где-то в Польше, в болоте лежали. Кроме шинелей – ничего… Недолго прожил…

* * *

В гимназии был швейцар Гриша. Он говорил: «Барышня Киреева, Вам письмо. От Воли. Он хороший мальчик». Мальчишки занимались в утреннюю смену. Девчонки – в вечернюю. А Гриша был связующим звеном. Через него шла корреспонденция любвей. Однажды мама попросила: «Гриша, спрячь меня!» – Она не выучила историю и боялась, что ее вызовет учительница. И просидела весь урок, заслоняемая висящими пальто. Гриша не выдал.

* * *

Когда началась Германская война, Сашка с приятелем, Костей Тарабукиным, – Сашке тогда было лет 15–16 – убежали из дома. Будто бы, на фронт. Но предположили, что далеко они не ушли. И что, наверное, не миновали хутора, где жили родичи, которые незадолго перед тем приезжали. Именно там и обнаружил их Илья Гаврилович. Сашка с дружками – их было уже несколько человек – резались в карты на деньги, избрав какое-то укромное местечко. На сей раз отец сказал: «Пусть мать с тобой расправляется».

* * *

У Марии Федоровны была сестра – Люба. Второй ее муж – Александр Александрович Богатырев – могутный мужик. Занимался торговлей – продажей овощей и фруктов; их везли с юга на север. У него было три дочери. Младшая – Катя. Совсем не провинциалка. Часто ездила в Питер и снабжала маму книгами. (Катя навещала нас и в Ленинграде: по смутным детским воспоминаниям, я восстанавливаю образ сухощавой и подтянуто-элегантной женщины). Читала мама ночами напролет. Отец, Илья Гаврилович, на пути из своей комнаты в уборную, ни слова не говоря, подойдет – фукнет, погасит лампу, а она через несколько минут горит снова. В другой раз – только громче фукнет. Но опять безмолвно. А Мария Федоровна днем причитает: «Подумать! Опять в лампе карасину нет! Это ведь и не напасесся! Вот уж Верья – так Верья! Вероломная!»

* * *

У Любови Федоровны и Александра Александровича был сад. И мама летом гостила у них. «В саду стояла скамейка. И так хорошо было растянуться на ней. Кругом то и дело падают яблоки. Но сама никогда не подниму. Придет Катя – «А что же ты яблоки не ешь?» – «Да как же я могу?..» Тогда она набирает – самых красивых, спелых, и едим вместе вволю…»

* * *