Иначе не могу

Тишина. Дни, в которые Сергею удавалось вырваться сюда, всегда почему-то оказывались удачными. Солнце, дремотный говорок реки, поющий в вытянутых губах воздух. Сухие травинки под ладонями. Бесконечный покой, струящийся с ультрамаринового купола и облачных стад.

Ирина сидела неподвижно, только зрачки ее чуть прищуренных глаз уплывали вслед за дальним птичьим косяком.

— Нравится, Ира?

— Очень. И чуть-чуть тревожно почему-то.

— И мне тоже, — задумчиво произнес Сергей. — Когда кругом вот так… полыхает лето, приходят мысли о хрупкости этой красоты. И ждешь удара. Воздух как будто наэлектризован. Глупо, конечно, так напрягать нервы, но это, пожалуй, можно объяснить. Когда началась война, мне было шесть лет. Мы с отцом были на рыбалке. Помню — страшно голубое, без единого облачка небо. Лежим вот так же на одеяле. Отец курит. Читает газету. И тут я увидел много-много темных черточек у горизонта. Говорю: «Батя, смотри, птицы. А много как!» Приподнялся на локтях: «Самолеты. Опять маневры. Десант, наверно, будут выбрасывать». А через несколько минут началось. Как сейчас помню: самолеты переворачиваются вверх брюхом и по дуге падают к земле. Один, второй, третий. Грохот, свист. Я реву, ничего не понимаю. Вот так — черточки на голубом небе.

— Я немного боюсь жизни, Сергей Ильич. Не знаете — почему? Или я просто еще мало что видела? — Она кивнула на ноги. — Вот, наверно, в моем положении сам бог велел… заменять ее чем-то. Скажем, стихами. Люблю простые, без выкрутасов. Вам нравится, например, Солоухин?

— Я не большой знаток поэзии, Ира. Так, хрестоматийно, что ли. Мне проза его больше нравится. А стихи… Довелось как-то слышать. Раздражают чем-то.

— А вы послушайте:

Неужели не счастье — ходить по земле босиком,
Видеть белой ромашку,
А солнышко на небе красным,
И чтобы хлеб, а не писаный пряник,
Не заморским напиться вином,
А коровьим парным молоком!

— Слушайте еще:

Я приставил к букету крапиву.
И — о чудо! Зеленая мощная сочность крапивы
Озарила цветы.
А ее грубоватая сила
Оттенила всю нежность соседки ее незабудки,
Показала всю слабость малиновой тихой гвоздички,
Подчеркнула всю тонкость, всю розовость раковой шейки.
Стебли ржи я срывал, чтоб торчали они из букета!
И татарник срывал, чтоб симметрию к черту разрушить!
И былинник срывал, чтобы мощи косматой добавить.

— Скажете — плохо?

Сергей понимал ее состояние. Глубоко скрытая нервная жизнь девушки как бы находила выход в таких внешних проявлениях, ее мир рвался за пределы уготованных ей несчастьем рамок. Ему показалось, что Ирина выражает высшую степень доверия, говоря стихами о наболевшем. Девушка не кокетничала болезнью, она говорила о ней спокойно и как-то буднично, так же открыто, как и жила — с распахнутыми настежь глазами.

— Я сейчас скажу очень затасканные слова, — глухо проговорил Сергей, накрывая ее пальцы своими. — У вас замечательные глаза, Ира. Вы в синем платье — они отдают синевой, вы одеваете свитер — они становятся серыми…

— Я не хочу этого слышать! — проговорила девушка, глядя на дальний речной поворот, добела раскаленный солнцем. — Вы же понимаете…

То, что случилось после ее слов, Сергей вспоминал потом со смешанным чувством радости и боли. Он спрятал ее нежное, без кровинки, лицо в своих больших загорелых ладонях и начал исступленно целовать ее испуганные глаза, дрожащие губы, слабо протестующие руки.

— Ты будешь ходить. Будешь! Землю взрою, лучшего врача найду! Ты будешь ходить!

Сначала бумажка была прочитана прямо в горсовете. Потом на крыльце. На середине площади. Маленькая бумажка, где значилось, что Анатолий Владимирович Семин является квартиросъемщиком. Как звучит это слово! Читаешь его по складам — и из него начисто выветривается весь канцелярский дух. Смакуешь его, как хорошую партитуру, наслаждаясь каждым тактом. Квар-ти-ро-съем-щик!