Иная судьба

Потому что в ее свитке написано всё. И Судьбу просто так не убить.

— На что же вы ставите? — тихо выговаривает наконец Персефона. — На то, что не станет вас? Не станет всех бессмертных? Родится новая Судьба в небесах? Или новая вера?

И кивает, читая в глазах оставшихся титанов — время любых ставок прошло. Осталось только надеяться.

— Мы подсказали Зевсу исподволь, — говорит Япет, тяжко поднимаясь. — Думали оправдаться — ведь он не гневался бы, если бы ее выпустило его творение.

Его творение — Пандора — стоит тут же, в дверном проеме. Кривит губы — сейчас ка-а-ак разразится: «Ну и что, разочек, что ли, посмотреть нельзя было? И вообще, я только тронула эту крышку — а оно как полетит!»

— Но она не вышла, — устало говорит титан Япет. — И она молчала. Пока не назвала имя.

Царица подземного мира кивает — верно, верно. Я знаю, чье имя назвала та, которая там.

Делает шаг. Скользит всё ближе, ближе, будто зачарованная музыкой змея. Не замечая, как отворачивается и выходит из собственного покоя вещий Япет, как, вздыхая, подается в другую дверь Прометей, как оттаскивает Эпиметей от дверного проёма свою любопытную женушку…

Пальцы скользят по теплой глине — будто внутри пифоса живёт трепетливое, горячее сердце.

Кому говорить с мертвыми — как не царице подземного мира. Кому воскрешать увядшее — как не богине весны?

Голос изнутри кажется надтреснутым — будто трутся друг о друга глиняные чешуйки. Будто шепчет — узница — сломленная… состарившая до поры.

— …была красавицей, как ты… любила огни вот зажигать, цветы выращивать… танцевать на лужайках… А с сестрой… мы с ней должны были сменять друг друга. Сменять… опровергая и дополняя… Как Ночь и День. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь… Только ей было мало. Она говорила — слишком много Хаоса во мне. Она боялась — вдруг я забеременею новой верой… И тогда она лишила меня силы. Она…

— Лишила тебя тела, — шепчет Персефона, и шепот оборачивается давним знанием: когда бессмертного — пусть даже того, кто древнее титанов — лишают тела, он может лишь спать… почти не заговаривает… и он бессилен.

— Лишила меня тела — и меня не стало в этом мире. Остались… части, — сухой шепот тревожно царапает сердце. — Но и части меня были убиты её слугами. Её… любимчиками.

Там, под глиной пифоса колотится всё реже и реже. То, что было подобрано однажды игравшим на берегу моря Прометеем. Было спрятано его осмотрительным отцом — под грудой болезней и бед, чтобы не заметили посланцы Ананки.

Последняя часть, не ушедшая из этого мира.

— Лишь отголоски мои в этом мире… — тихо, угасающе стучит там, под пальцами. И вспоминается давний сон, и над пифосом на миг встает изглоданная, измученная тень с язвами на ногах. Беспомощно тянет руки, шепчет: мне холодно, мне холодно, так холод…

— Ей же холодно!

Когда маленькая богиня успела выйти из пламени очага? Когда успела прислушаться — к тому бессильному, что таится там, за стенками пифоса? Теперь вот шепчет возмущенно, что как же так… ее же нужно согреть, а то она совсем погибнет…

— И вообще, я тебя ищу, а то там брат… с Серпом этим… на Флегры… тебе нужно скорее туда, иди же! А я тут…

И хлопочет, и зачарованно смотрит на пифос, в котором будто бьется пойманная, замерзшая птица — хочет на волю, только вот страшно, озябли крылья…

Кажется — маленькая богиня забыла обо всем. Готова прижать пифос к груди, вновь шагнуть в пламя очага.

Да, да, — кивает Ананка за плечами. — Это очень правильные строки. Так написано во множестве вариантов: ты шагаешь в очаг, маленькая богиня. Раздираешь свою сущность, распыляешь ее — и божественную силу отдаешь тому, что притаилось внутри очага. И оно тоже распыляется и раздирается — на тысячи, миллионы очагов, и входит в каждый дом смертных. Так, маленькая богиня. Я умру для тебя — так написано в нашем с тобою свитке. Ибо твое воплощение отныне будет для меня чуждо… Но это ничего — потому что и над очагами будет стоять Ананка Неотвратимость. Потому что меня не убить теплом в очагах.

Ананка даже напрягается — как перед прыжком, будто собирается в пламя вслед за рыжеволосой богиней.

— Стой, Гестия.

Они останавливаются обе — и обе смотрят с одинаковым недоумением.

— У тебя есть муж. И потому ты сейчас должна уйти.

— Но… а она?

«Но… а строки?» — шепчет Ананка из-за плеч рыжеволосой богини.

— Назвала не твое имя.

Губы Персефоны трогает улыбка. Легкая — такая, которой пугается не только Гестия.

— Но… у тебя же тоже муж. И он… сделает такое, что…

Гестия пугливо жестикулирует. Пытается изобразить — там, на Флеграх, будет что-то страшное, и потому туда должна идти ты. Пока не началась… вечная зима для всего и вся. После которой ничего нельзя будет согреть.

Твоя судьба — стать рядом с ним, остановить его руку, а моя — прижать к груди этот кувшин и шагнуть в пламя…

Только вот медноволосая царица, игриво улыбаясь, меняет судьбы местами. Раз-два — и наклоняется к жене смерти, кладет ей руку на плечо и шепчет:

— Да. У меня там муж. А муж и жена — единое целое. Как день и ночь. Хаос и Гармония. Смерть и жизнь.