Иная судьба

— Чтобы переломить себя… пожелать смертности… нужно чтобы у тебя было что-то, что выше бессмертия. Нужна… грань. Ступень. Осознание, что готов разменять за что-то божественную сущность на…

Кивок уходит туда, где скитаются, вдыхая утешительный аромат асфоделей, сонмища теней.

— Богам такое не под силу.

Щурится подземная чародейка — кажется, тьма подземного мира решила и ее обмануть. Это что там — улыбка на лице у Геры?!

И Судьба из-за плеч тоже щурится. Всё не может различить: это кто стоит на берегу Кроновой речки. Богиня — или всё-таки…

— Да. Богам не под силу. А смертным?

Молчит Прополос. Колышутся вуали над тремя удивлёнными лицами.

А золотоволосая делает шаг к ядовитой воде. Натянутая, будто тетива гибкого лука. Губы приоткрываются — выпускают первую стрелу:

— Мой муж.

Слово расплескивается шумом отдаленных волн, отдается далекой мелодией кифары. И дает силы идти.

Еще один шаг. Мирное журчание ядовитой речки — раньше в нее никогда не падали стрелы-слова.

Беспощадные, меткие, отчаянные.

— Мой сын.

В слове — веселый и бесшабашный свист копья, и перестук копыт лошадей, и летящая квадрига… И решимость двигаться дальше.

Ещё один шаг. Шаг — будто по лезвию меча. По дрожащей от предыдущего выстрела тугой тетиве.

По грани.

— Мой брат.

За словом — темная, глухая неизвестность. Невидимость. И намерение защитить во что бы то ни стало.

И смертность.

Последний шаг.

И дрожит ядовитая вода в русле — будто надеется сбежать от последней стрелы, после которой не будет пути назад…

— Мой мир.

Тишина. Темнота. На берегу безобидной с виду речушки застыла Трехтелая Геката — позабыв о ядовитых усмешечках, обворожительном шепоте, коварных взглядах… Глаза Гекаты закрыты — так, будто подземная чаровница не хочет видеть кого-то… что-то… Так, будто для Указующей Пути есть дороги, о которых не желаешь знать.

Жалобно бурлит Амелет — ему привиделся сон о теплой ладони, коснувшейся ледяных вод. Привиделась песня о нимфе, которая шла по берегу, а потом ей вдруг так захотелось пить…

Раньше таких снов не было.

Раньше из Кроновой Речки никогда не пили добровольно.

Тишина — вбирающее в себя общее молчание: Гекаты, и Амелета, и недалекого Тартара — кажется, и он с чего-то онемел… И той, что уходит из подземного мира — не изламывая его вокруг себя, а просто так, пешком…

Сжимая в побелевших пальцах деревянное тело славного лука.

И задыхается за плечами у златоволосой лучницы Судьба — захлёбывается глотком ледяной смертности.

* * *

Чаша дрогнула. Накренилась в пальцах, расплескивая на плиты вино. Потом учуяла свободу — рванулась и совершила коварный побег. Заскакала по камню, довольная — аж искры высекла.

Хозяин чаши, посланник богов Гермес, этот побег не пресёк.

Гермес изображал каменную статую — будто поймал взгляд неистового чудовища. Объявилась, говорят, какая-то Медуза — только и делает, что в камень всех подряд превращает… Вот и бог сна, видимо, угодил под такой взгляд: окаменел, воздев руку с пестиком. Рот приоткрыт — только вот слова не торопятся вылетать. Боятся, видимо, перебить рассказчика.

Оно и понятно — не каждый день в роли рассказчика выступает Танат Жестокосердный.

И не каждый год рассказ начинается с фразы: «Война началась».

А после первой фразы падают другие: Аполлон мёртв, Зевса поглотил Стикс, Мом лопнул. У моря новый правитель. Аид скоро шагнет на Флегры с Серпом Крона — и заговорщики собираются его опередить…

— У-у-убить Гигантов? — тихонько уточняет Гермес.

Танат Жестокосердный отвечает коротким кивком. Будничным. Как будто нет ничего легче — убить Гигантов, остановить Кронида, у которого в руках — Серп Крона…

И смотрит серыми глазами — приказывая спрашивать. И Судьба осторожно пытается уместиться за плечами нового бога смерти — как-то странно, неудобно, будто крылья мешают… Только ведь никаких крыльев за спиной Железносердного нет?

Гермес, посланник богов, морщит лоб. Отчаянно пытается собрать мысленно мир — рассыпавшийся на мелкие осколки. И губы его шепчут невозможное, неправильное для него: «Нет, постой… слишком быстро, подожди…»

Да, кивает Ананка — теперь уже из-за плеч Гермеса, где она обосновалась надежно, основательно. Понимаю тебя, озорник и посланник богов. Это все слишком стремительно даже для тебя. Новостей слишком много. Даже для тебя. Это всё… слишком.

Для кого угодно.

Стикс застыла в соседнем кресле — задумчиво склонила голову, не поднимает взгляд. Дионис припал к меху со своим вином — от таких новостей захлебнуться впору.

Белокрылый Гипнос сидит, выпрямившись. Белые пальцы подрагивают на пестике — только что-то не слышно аромата мака, да и звука вечных ударов по каменной чаше — нет.

И он тоже шепчет невозможное. Для себя самого.

— Брат, — вышептывают побледневшие губы бога сна. — У тебя нет меча, брат. Как ты собираешься… тебе же нельзя вмешиваться!

Пальцы Таната запоздало взлетают к поясу, где теперь — пустота.

— Одолжу у Афины. Или у Ареса. Мечей всегда достаточно — было бы желание вмешаться.

Тихо хмыкает Стикс со своего места — ледяная, как воды ее реки.

— Ты отнял у меня клятвопреступника, Железносердный.