Индия и греческий мир

Мы уже имели случай обмолвиться о том, что до греков буддизм просто не знал антропоморфных изображений Будды, довольствуясь символами. Будда в облике человека – вот бессмертное наследие Гандхары. Зачем это оказалось вдруг нужно – можно порассуждать. Во-первых, разумеется, эллинам с их чувством прекрасного была чужда идея «невидимого бога». Нет, дело, конечно, заключалось вовсе не в дикарском стремлении непременно узреть объект поклонения, да и никто из современников Фидия, Перикла, Сократа и не подумал бы, что статуя, пусть даже самая прекрасная, отображает бога или, еще того дремучее – сама является богом, «идолом» – по христианской терминологии. Блестящий анализ древнегреческой религии дал в свое время в одноименной работе Ф.Ф. Зелинский, говоря и об обожествлении природы, и о проявлении бога в добре, истине и красоте (!). Он пишет: «Ясное дело, что всякий образ мог быть только символом – ведь боги по существу своему незримы и только объявляются кому хотят и когда хотят. Как же зримо передать незримое? Как и в чем объявляется бог? В силе, отвечают одни; в знаменательной загадочности, отвечают другие, в устрашающем безобразии, отвечают третьи. И вот индиец изображает своего бога многоруким; египтянин своему дает голову шакала, ибиса и т. д.; дикарь представляет своего с исковерканным лицом и с клыками. Один только эллин ответил: бог объявляется в красоте… Разумеется, и на это потребовалось время; эллины тоже провели свое божество через несовершенные стадии силы, устрашения, знаменательности прежде, чем найти истинно благочестивое успокоение в красоте… К концу V века (до н. э. – Е.С.) всеобщее стремление к красоте побороло даже этот пережиток, казалось бы, вполне законный. Нет, высшая сила не может быть безобразной. Страшной – да, где это нужно; но разве не может быть страшной и красота? И вот были созданы позднейшие типы Эриний и Горгон, бледные, грозные – и прекрасные; стынешь перед взором этой Медузы («Медузы Ронданини») – и все-таки чувствуешь, что перед тобой неземная красота».

И разумеется, когда греку в Индии потребовался красивый Будда, а не колесо о восьми спицах вместо него, не слоник, не ящик, он и создал его!

Второй момент – рассчитанный, скажем так, на более приземленную аудиторию. Для его растолкования следует лучше всего обратиться к сочинениям римского папы Григория II (669–731 гг., на кафедре с 715 г.) и св. Иоанна Дамаскина, вступивших в VIII в. в полемику с византийскими императорами-иконоборцами, отстаивая в том числе педагогически-образовательную важность наглядности. Религиозное искусство – это Библия для неграмотных. Папа писал василевсу Льву III Исавру (ок. 685–741 гг., правил с 717 г.): «По этим изображениям (т. е. иконам) люди необразованные составляют понятия о существе изображаемых предметов. Мужи и жены, держа на руках новокрещенных малых детей, поучая юношей или иноземцев, указывают пальцами на иконы и так образуют их ум и сердце и направляют к Богу». В.М. Петров и В.М. Кларин в работе «Идеалы и пути воспитания в творениях русских религиозных философов XIX–XX вв.» тонко отмечают взаимосвязь, установленную св. Иоанном Дамаскиным между особенностями чувственного и психического восприятия, познавательной деятельностью и духовным становлением личности: «И. Дамаскин рассматривал чувственное восприятие как один из источников знания и гениально предугадал, что его взаимодействие с умопостигаемым образом составляет единую основу познавательной деятельности. Поэтому в развитии способности человека воспринимать умозрительные, абстрактные явления он видел существенную задачу духовного становления личности… Полемизируя с иконоборцами, Иоанн Дамаскин разработал свое учение о значении изображений символического характера в качестве умопостигательной наглядности и ее значении в духовном становлении человека».