Инфанта (Анна Ягеллонка)

Чрезвычайно желанное веселье становилась всё больше оживлённым, но король под видом усталости дольше веселиться тут не хотел. Пошёл попрощаться с принцессой, хотя уже не приблизился к ней и только почтил любезным поклоном. Сразу потом в сопровождении своих французов и молодого Тенчинского, провожаемый Зборовскими, он вышел для ожидания кареты.

Паны Зборовские уже знали, что этот Тенчинский королём был прикреплён к своей особе и назначен маршалком или подкоморием, что в них пробуждало зависть.

Этот старый род, снова занимающий самое близкое положение к королю, был солью в глазу Зборовских, которые первыми себе утвердили права на окружение Генриха и обладание им.

Самуэль, который, отведя короля до кареты, остался на минуту с братьями у двери, ужасно нахмурился.

– Посмотрите-ка на них! Мы едва пару дней проспали, уже втиснуться, подольститься, опередить нас сумели! Но, Бог мой, они ошибаются, думая, что они нас затолкнуть сумеют за себя. Мы знаем, что нам надлежит, а не захочет король делать, что должен, для нас, мы дадим ему лучшие знаки, чем на коронации. Мы дали ему корону и забрать её также сумеем.

Кипел пан Самуэль, старались его сдерживать, потому что много людей слушало, но это он учитывать не хотел.

– Всё это дела католиков, – прервал кто-то из диссидентов, – речь не о панах Зборовских, но о подчинении наших совестей и введения инквизиции или о такой резне, как в Париже устроили! Король поклялся, но его от клятвы папа развяжет, лишь бы избавиться от ненавистных.

Не время и не место было для подобного разговора, который заглушала весёлая музыка, доходящая из открытых дверей. Таким образом, пан Самуэль не отвечал, но на его лице было видно пылкое волнение.

Он вошёл с братьями обратно в комнаты, переполненные ещё весёлыми гостями, которые, казалось, не обращают внимание на то, что приближалась полночь, а с ней начинался великий пост. С некоторым хвастовством они хотели танцам протестовать против сохранения сурового католического воздержания.

На следующий день в замке вместо иных забав утром был объявлен турнир, а король сам обещал принять в нём участие, бегая за кольцом и желая в том показать свою ловкость.

Самуэль Зборовский ожидал найти противника, достойного себе и помериться с ним силой в турнире.

* * *

Пепельная ночь, которая завершала весёлые краковские празднества, мало кому позволила заснуть и отдохнуть. Одним хотелось поговорить о прошлом и оценить то, что пережили, другим – обдумать, что делать завтра.

С первых дней обратили внимание на то, что молодой король и его товарищи французы всегда с нетерпением выжидали минуты, когда могли остаться наедине с собой.

Ежели хотя бы один поляк, даже такой милый королю и доверенный, как Ян из Тенчина, был с ними, французы сдерживались, не договаривали слова, смотрели друг на друга и осторожно замыкались в себе. Хвалили всё.

Только когда оставались одни, когда Генрих имел только около себя свою верную службу, привезённую из Парижа, стража охраняла двери, и в королевских покоях начинались оживлённые заседания, смех, своеволие, а иногда шумные разговоры, в которых подслушивающий под дверью мог узнать о красивых и любопытных вещах.

Правда, о французах он наслушался бы не лучших вещей там, где были одни поляки, а обычай их и дело пришлось бы осудить.

Король, который после той бурной коронации ручался, что забыл обо всём и простил, что испытал, на самом деле сохранил на дне сердца негодование и желание реванша. Эта минута привила ему к народу, над которым должен был царствовать, неприязнь и отвращение, для него непобедимые.

Придворные не только ему вторили, но шли гораздо дальше него. Среди них не было ни одного, который бы старался примирить, смягчить, объяснить, все обвиняли. Они и Генрих чувствовали, что долго тут выдержать не смогут.

Тоска по Франции росла вместе с получаемыми новостями, которые доносили о плохом состоянии здоровья Карла IX, и не было сомнения, что королева-мать в случае катастрофы будет стараться, хоть отдалённого, посадить на трон Генриха.

Блеск этой, хотя ещё отдалённой надежды, делал Польшу и корону чем-то таким малозначащим и временным, что тут на будущее совсем работать не хотелось. Речь шла о том, чтобы прожить как-то так, а придворные короля старались ему это время покаяния сделать сносным.

Из французов, кто только мог и нашёл малейший предлог, выскальзывал назад во Францию, не забывая забрать с собой подарки, коими его в Польше обсыпали. Отъезжающему завидовали остающиеся.

Короля потихоньку называли мучеником. Генрих тосковал по оставленным любовницам, к которым кровью из порезанного пальца писал письма, вздыхал по брошенным на Сене фаворитам, содрогался от польского пива, которое иногда пил, дабы понравиться панам и шляхте, и был самым несчастным.

О женитьбе на Анне и речи быть не могло.

Если бы ему даже не нашептали, что она была ведьмой и что отравила брата, сам вид немолодой, грустной, серьёзной женщины для непостоянного господина был отвратителен.