Инфанта (Анна Ягеллонка)

– Могут её отложить на потом, – отпарировал король. – Прошу вас, старайтесь, чтобы ни до какого взрыва не дошло.

– Зборовским король больше обязан, эта вещь неоспоримая, – вставил Пибрак, который до сих пор в разговор не вмешивался, – что только можно, нужно сделать, чтобы обиженными не были.

– Но и Тенчинский мне приятен, – сказал король, оборачиваясь к нему. – Это благородный характер, человек рыцарский и гораздо более мне симпатичен, чем эти крикливые Зборовские.

– Везде говорят, – добавил Пибрак, кривясь, – что их дом – это сущее осиное гнездо. Нет там никогда покоя. Солдаты хорошие, отвага в них неустрашимая, но гордость неслыханная и характеры невыносимые.

– Пибрак, прошу тебя, – добросил Генрих, – ты, что столько раз беспокойные умы умел утихомирить и столько их лжи был вынужден проглотить без возмущения, возьми это на себя.

– Ваше величество, – сказал хитрый француз, – если только не слишком поздно.

Беседа снова обратилась на свадьбу, на праздник, на бесконечные разговоры, которыми угощали короля, а Пибрак должен был на всё отвечать.

– Они со страшной лёгкостью говорят по-латыни, – отозвался Пибрак, – имеют в десять раз столько слов, сколькими в действительности могли бы ограничиться. Это народ Ливиев.

Вилекье начал описывать дам, их несмелые взгляды и своеобразные поклоны, и смех. Утверждал, что по углам сердечно целовались.

Король, может, просветлел бы и дал втянуть себя в более своевольный разговор, если бы предостережение маски не застряло в его памяти.

Не хотел поначалу говорить об этом никому, отошёл потом с Пибраком в сторону и признался ему в том, что слышал от маски.

– Ничего нового для меня, – отпарировал Пибрак, – наслушался и я подобных басен об инфантке, но им не верю. Она непривлекательна, также немолода, при строгом расчёте, хоть, может, не выглядит больше, чем на сорок лет, приближается к пятидесяти. Люди помнят, что тут вытворяла её мать, которая в действительности была страшной женщиной, хотят в ней видеть характер Боны. Те, что знают её ближе, говорят, как о набожной, достойной, измученной несчастливой жизни, быть может, гордой, но женщины благородного характера. Это не жена для вашего королевского величества, – добавил Пибрак, – Pardieu! Я надеюсь, что нам её не навяжут, но яда бояться не следует.

– Откуда же то, что отравила брата? – спросил Генрих.

– Отскочило от моих ушей, что перед смертью поссорилась с ним из-за какой-то девушки, которую для него с её двора выкрали. Померились потом и он всё на неё переписал.

– Я знаю, – ответил, смеясь, Генрих, – переписал ей всё, а господа сенаторы ничего давать не хотят.

– Да, и, по-видимому, так скупо на нужды своей инфантке выделяют, что постоянно одолженными деньгами жить должна.

Разговор в покоях короля, даже когда он уже разделся и лёг в кровать, которую фавориты обступили, протянулся очень долго.

Не менее живо по возвращении со свадьбы у принцессы разбирали всё, что произошло этим вечером. Особенно пани крайчина видела в молодом короле каждую минуту выдающую себя симпатию к Анне, когда он не мог к ней приблизиться, гонялся за ней глазами. Прогнозировали как можно лучшее на будущее, но король теперь так неслыханно был занят, часы его так старательно рассчитаны, что больше доказательств чувства требовать было невозможно.

– Коронационные праздники, – говорила она, – всё-таки когда-нибудь должны закончиться. Тогда, несомненно, король захочет ближе познакомиться с Анной, лишь бы эти сеймовые совещания также однажды дошли до конца.

Знали и у принцессы о завтрашнем турнире, на который Анна из окон своей комнаты должна была смотреть и обещала себе видеть, хотя бы потому, что вместе и короля могла бы увидеть, который должен был сесть в своей ложе, а потом бегать сам за кольцом.

Дамы знали, что Генрих, который был бесподобным танцором и должен был превосходить в вольте, в соревнованиях ловкости, в рыцарских состязаниях не уступал никому.

Ко всем этим похвалам, какие ему тут давали, Анна жадно прислушивалась, была голодна к ним, но редко что к ним добрасывала от себя. Был виден её стыд от того, что имела в сердце.

Ей также Генрих казался стократ более красивым, чем все, а его фигура и выражение лица полными благородства и изящества.

Она размышляла о том, что ей принёс итальянец Маго, который был только эхом того, что должно было повсеместно быть принятым. Во время свадьбы у Зборовских и он, и много иных из польских панов приносили ей постоянно что-то о Генрихе.

Его короткий разговор с Досей прошёл почти незамеченным и никто на него не обратил внимания. Все, однако, старшие подруги Анны считали, что Дося со дня коронации была изменившейся, задумчивой, отвлечённой, что она одна избегала всякого разговора о короле.

Ей это считали за зло, вовсе не догадываясь, что и она боялась себя выдать.

Девушка, до сих пор неприступная, гордая, дикая, немного опьянена была фимиамом, который к ней тёк от короля.

Из того, что читала о Франции, а хватала жадно, что оттуда приходило, она убеждалась, что королевские любовницы могли высоко поднять голову.