Инферно

И все они захлопали. Половина, я ручаюсь, вообще впервые видела «яркую молодежь», потому что… нас было мало. Нас, последних детей, было катастрофически мало.

— Говорят, вы хорошо разбираетесь в технике, — сказал лектор. — Помогите уж нам, убогим.

Я поставил баночку на стол, вышел к сцене, выпутал его из проводов и молча развернул проектор к экрану.

— Восхитительно, — сказал лектор. — Вы ведь и самолеты умеете водить? — Он хихикнул. — И даже, говорят, «сайлентов» умеете водить…

— Да, — сказал я, хотя знал, что он издевается и призывает других тоже потешиться надо мной.

Был он маленьким и тощим и хихикал мерзко, а ещё голова у него действительно была как огурец, тени не шутили.

— Что вы думаете о причинах гибели планеты, молодой человек? Нам крайне интересно.

В первом ряду сидел толстый мужик и курил, пуская дым между колен. Ему было стыдно — я по лицу видел. Остальные смотрели жадно, рассчитывая посмеяться всласть.

— Меня там не было, — честно сказал я, и все они с облегчением рассмеялись.

Огурец тоже долго и с наслаждением смеялся, а потом отпустил меня на место и принялся показывать слайды.

Я его не слушал и только смотрел: вот планета, рыжеватая и лысая, с сине-зеленым синяком на боку. Вот снимки с орбиты, говорят, слитые с базы самого Командора. На снимках Небо-1 с разных мутных ракурсов.

Огурец назвал Небо «неопознанным летающим наблюдателем» и уверял, что точно такие же присутствуют каждый раз, когда гибнет какая-нибудь планета. Так или иначе.

Вот голубая морда поезда, вот разорванный посередине скафандр, и вдруг, среди привычных и понятных мне вещей — «сайлент», — не просто понятная мне машина, а половина меня, моя часть, замечательная, умная техника…

Чтобы сажать растения, нужно иметь пальцы. У «сайлента» были пальцы — длинные и гибкие.

— Это, — постукивая указкой по экрану, сказал Огурец, — «сайлент». Утерянная технология. Предположительно, боевая машина, с помощью которой был разрушен мир.

Этот чертов овощ был готов свалить вину за гибель мира на кого угодно.

— Давайте же, смело посмотрев в лицо разрушительному прошлому, восстановим наше будущее. Все средства, собранные сейчас, пойдут на озеленение и охрану девственно чистых уголков природы, где сохранились белки, зайчики и ежики.

Вместо денег я попробовал всучить ему банку с рыбкой, но он не взял и явно остался обо мне очень плохого мнения.

Возле рухнувшего здания на улице Свободы меня догнал толстый мужик с сигарой в зубах. Он пыхтел и почти стонал.

— Парень, — выдохнул он. — За углом есть приличная нора. Ты пьешь? Я угощаю.

— Можно, — ответил я. — Но я не ночую у незнакомых людей за десять долларов.

Он даже не моргнул.

— Чушь.

— Отлично.

Я не просто так завел об этом речь. Я насмотрелся. Мы почему-то являемся объектами повышенного интереса разных пропойц, старикашек и прочих уродов.

— Значит, нора за углом?

Это была действительно уютная нора: глубокая, с милым интерьером в виде восточной сказки — на стенах Уолли развесил разноцветные тряпки и украсил их коллекцией пластмассовых бус. Фонарики под этими тряпками светили одинаковым желтым, но на выходе свет окрашивался в разные цвета, и вся нора выглядела как радужный лишайник.

Уолли подавал отличный чёрный ром и сам нарезал лимоны тонкими кружочками. Очень мило.

Мне не стыдно таскаться по норам и пить за чужой счет, отрабатывая роль аттракциона. Правда не стыдно. Ром стоит семь долларов за литр, и этот литр ещё нужно суметь достать. Весь мой доход — два с половиной доллара в неделю от Лиги Прав и Законностей, которой просто нечем больше заниматься, кроме как учреждать различные пенсии.

Я совершенно не приспособлен ни к какого рода работе. По двум причинам: во-первых, работы толком нет, во-вторых, я почти ничего не умею.

Работа — значит шляться по развалинам в поисках того, что можно продать, и этим я заниматься не люблю, я уж лучше честно куплю это на деньги Лиги, тем самым избавившись от клейма мародера.

Я умею чинить разную технику, но почти никто не умеет ей пользоваться, поэтому смысла навязываться в качестве ремонтника не вижу.

Говорят, сейчас прибыльно запаивать тазики. Мастеров по запаиванию тазиков очень уважают.

Теперь ясно, почему я согласен быть аттракционом за определенную плату? Во мне нет никакой гордости. Я мог бы ходить, задрав нос, и размахивать плакатом: «Последнее дитя. Горд. Не бухаю за чужой счет», но чем мне это поможет?

Уолли указал нам на дальний столик, делая вид, что заведение его забито битком и приходится сажать гостей на галерку, хотя в норе торчали всего два тощих доходяги и какой-то небритый тип со стаканом мутного пива.

— Ром. Два. Три, — сказал я и протиснулся в щель между стеной и столиком. Надо мной громыхали жёлтые и белые бусины. Толстяк сел напротив, выдвинув стул так далеко, чтобы вместился пропотевший на лекции о спасении мира живот, и с облегчением снова закурил.

— Злодейские сборища, — проворчал он.

— Ну что вы, — ответил я, — парниковый эффект «сайлентов»…

— Вот я о нём! — обрадовался он. — Именно!

Уолли принес ром и лимончик. Лед он забыл, и я не стал спрашивать.