Инферно

Есть другая крайность — балбесы, гордящиеся побегом. Они утверждают, что первыми догадались, что мир прогнил, их используют, и освободились от ярма, пока остальные идиоты продолжали вкалывать.

Вот из-за этих мнений мы и стараемся молчать. Не хочется портить руганью то, что было прежде. Все мы смешны со своими прошлыми надеждами и наивной верой, но смеяться над этим… не лучший выбор. Проще забыть.

Иногда нам удается поболтать на отвлеченные темы, но никогда мне не удавалось ни с кем выпить, потому что последние дети все ещё трясутся за содержимое своих биокоробов, и в этом смысле я могу гордиться собой — я действительно отпустил прошлое и действительно не собираюсь больше лезть в «сайлента», раз позволяю себе пить.

Они — все ещё нет. Наверное, они все ещё ждут капитана, который примчится на Небе-1 обратно на орбиту и снова припашет всех на разработку и расширение Края, строго-настрого запретив его покидать…

Прощаемся мы тоже очень натянуто и глупо, мол, счастливо, до встречи, и обязательно в конце кто-нибудь скажет мне: «Да. Чуть не забыл. Слышал такую сплетенку, что…»

И этого я боюсь больше всего. Терпеть не могу «сплетенку». Я сам все знаю. Все — сам. Надо написать в Лигу Законностей документ о рассмотрении введения запрета на случайные и намеренные встречи последних детей.

Я шлялся с этими мыслями по городу и пришёл на вокзал. Точнее, на единственную платформу, названную станцией Освобождения. Ничего особенного — платформа как платформа, таких тысячи. Синенькие круглые козырьки, битый асфальт. Пустующая будка, заколоченная крест-накрест. На самом деле заколочена она только для виду и дверь спокойно открывается, но приспособлена будка под такие дела, что лучше эту дверь не трогать во избежание моральных и прочих травм.

На станции сохранились часы, похожие на механические. Мне всегда хотелось, чтобы у них были стрелки, застывшие на каких-нибудь цифрах, и тогда я мог бы представлять себе тот миг и секунду, когда они остановились навсегда, но стрелок не было. Пластик защищал циферблат, а стрелок не было. То ли сперли, то ли… я даже не знаю.

Под часами стояла лавочка, на которой я любил сидеть и разглядывать прибывающие поезда.

Их синие тупые морды меня умиляли — я вспоминал свою молодость и бесконечный трансфер на этих вечных старательных трудягах, таскающих свои вагоны по пустой земле.

Нет лучше способа передвижения, чем на этих поездах, если, конечно, умеешь прыгать на них с крыш тоннелей и не проваливаться на рельсы.

В вагонах работают обогреватели — тонкие пластинки, на севере ночами наливающиеся малиновым светом. Кое-где сохранились даже видео залы и барные стойки, за которыми печально пустуют хрустальные птицы, когда-то заполненные вином и разноцветными настойками.

В купе забыты кружечки с высохшими чайными пакетиками, открытки с видами зимнего леса, волосатые клетчатые шарфы, кошелечки с вложенными билетами, тюбики, зеркальца и полосатые чемоданы с обязательным полотенцем внутри.

Я старался ничего не трогать. Я не люблю нарушать прошлое — оно вполне может жить параллельно с нами, думается мне, и совершенно необязательно тащить к себе домой все, что видишь целым и не перемазанным в дерьме.

Поезда приятно напоминают мне о том, что прошлое катается по планете в целости и сохранности, потому что идиотов, прыгающих на крыши, не так уже много, и мало кому из них нужны кружечки и шарфики.

Голубоватые рельсы задрожали. Тощая былинка рассыпалась в прах под стокилограммовым колесом, поезд, качаясь, приближался к платформе и словно раздумывал, не остановиться ли здесь и не выпить ли чаю в привокзальном буфете. Снижение скорости было обманчивым, они никогда не тормозили на станциях, не раскрывали дверей, и слезать с них приходилось по лесенке, прикрепленной между вагонами.

В выпуклых стеклах поплыли мои глаза и лица — десяток раз они мелькнули прямо передо мной, и только на одиннадцатый сменились чужим лицом и чужими глазами.

Сначала на платформу упал чемодан, тот самый, в жёлтую полоску и с полотенцем. От чемодана тут же отскочило колесико и отчаянно помчалось ко мне, словно пытаясь спастись. Я колесико подхватил. Оно было шершавое и теплое.

Поезд дернулся, и показалось, что рука и нога, торчащие между вагонами, сейчас сомнутся в кашу, и мне придется искать воду для новой помывки — знаю я, как оно брызгает…

Выпуклые стекла поплыли прочь. На одном из них сидел паук-трещина.

Состав с грохотом унесся прочь, электронное табло над тоннелем в ужасе засуетилось и высветило что-то вроде «КАШ… 1127 в 13:40».

— Я рад! — проорал кто-то, пытаясь заглушить гул.

Я повернулся.

Ко мне бежал длинный тощий тип в чёрной повязке на все глаза. За ним скакал чемодан.

— Меня никогда раньше не встречали! — восхищенно сказал он, когда все утихло. — Мистер Ббург говорил, что нашёл помощника, но чтобы все было так хорошо устроено… — он закрутил головой, словно не веря своим глазам.

Я бы тоже не верил его глазам — насколько можно было судить, повязка на них была совершенно непроницаемой, а сверху ещё и придавлена тонким пластиковым забралом.