Инферно

Я помню, что растерялась, когда увидела, как остальные кладут свой «Ад» на стол Евы Нельсон. Все написали эссе. О господи. Я что, сделала что-то не так. Мне всегда легко давались творческие задания – это был мой конек. Если в школе была возможность что-то нарисовать или написать, поставить пьесу или еще что – я всегда это делала, это были мои проекты. Монахини считали, что я немного отстаю в развитии, а таким было позволено отличаться, если они вели себя тихо, поэтому я не вылетала из школы.

Когда я занималась каким-нибудь проектом, время останавливалось и можно было мечтать. Что мне не нравилось во взрослении, так это то, что все хотели, чтобы ты сосредоточилась и не отвлекалась. А я от этого только нервничала, нервничала постоянно, и становилось все хуже и хуже. Что учеба может быть чтением книг, что главное, что от тебя требуется, – это думать и мечтать, – в этом было столько надежды, но что если я ошибалась. Мне было нехорошо, и я ничего не говорила обо всем этом в «корвейре» Луиз, мы обогнули озеро, свернули на шоссе номер два, я была дома.

Ну что, – она улыбнулась. В тот день Ева Нельсон выглядела особенно счастливой. Иногда она носила медальон, и сегодня он был на ней. Я думала, что он что-то значит. Он подчеркивал ее груди – я не могла смотреть. И все-таки он что-то значил. Студенты еще заходили в класс. Она выглядела загадочно, как будто у нее был для нас сюрприз. Как будто она хотела сказать нам что-то хорошее. Я сидела тихо. Я двигалась вместе с комнатой. Была весна.

Сегодня я раздам вам ваши работы. Некоторые меня особенно впечатлили. Теперь у меня есть представление о ваших взглядах, мы живем в мире, гораздо более сложном, чем он был во времена Данте, так что я думаю, вы все и правда постарались, чтобы описать его. Уверена, это было непросто. Было похоже, что она нас дразнит. Некоторые засмеялись, как будто понимали, о чем она. Я и близко не представляла. Только чувствовала что-то сильное.

Один человек действительно написал стихотворение. Айлин, ты не против, если я прочту его для всех? Бывали такие моменты, когда я чувствовала, что буквально тону в жизни. Когда все складывалось так, что я оказывалась в моменте, переполненном возможностью, возможностью, которую невозможно осознать. Это вроде как на тебе те же ботинки, ты так же дышишь, сидишь – кругом люди. Один или двое улыбаются и оборачиваются. Ты их знаешь. Я помню, как Арлин сказала: Лина, как будто даже она почувствовала, что с моего мира сейчас снимают крышку.

И все равно потом я поеду домой. Я буду в Арлингтоне к ужину, и брат с сестрой обернутся, когда я войду в комнату: а вот и ты. Я упаду на диван и буду подпевать любимым песням. Я закрою глаза. Я буду петь. Может быть, я поступлю в магистратуру. А на выходных я напьюсь, встречу кого-нибудь симпатичного, и мы, наверное, будем целоваться. Я любила целоваться. Любила забыться в пьяных объятьях. Быть с кем-то, чувствовать, что я могу быть такой, превратиться, отпустить все. Однажды меня поцелует женщина. Я даже могла это почувствовать. Возможно, я не всегда буду жить в Бостоне. Буду путешествовать. Моя жизнь изменится. Все в моей жизни было на своем обычном месте, но я не могла удержаться на ногах, как будто огромная волна обрушилась на меня и сбросила за борт, и я очнулась, или это во сне, или я умерла, я не знала – нет, я не могла говорить.

Я не помню, как она читала. Я помню, как она читала меня. Помню, как она читала мое стихотворение. Как она держала в руках то, что я написала, светящийся листок, мой, который вышел из унылой печатной машинки, стоявшей на кухонном столе в доме номер тридцать три по Свон-плейс. Эту печатную машинку подарил нам отец, она даже еще не была моей, она была нашей, семейной. Она станет моей, когда я уйду из дома. Я уже ушла, я возьму ее с собой, но сейчас все в классе сидели, слушали, а Ева Нельсон стояла и читала мое стихотворение. Волны накатывали и накатывали.

Нам нужно поговорить как-нибудь, Айлин. Можем назначить встречу. Я молчала как собака. Выхватила стихотворение у нее из рук и вышла в коридор. Я вижу свое лицо в лифте, среди других лиц. И в поезде, и на улице, я улыбалась и улыбалась.

Я вдруг поняла себя, вот и все. То, чем я всегда занималась, потому что была глупой и ненормальной, – необязательное, но особенное… что-то безумное – может быть, это и есть мое дело? Эта мысль промелькнула мгновенно, как крошечный огонек, и исчезла.

Поэтическая сфера

Мой номер этой девушке дал мой сводный брат. Она позвонила как-то днем, когда я стояла у себя на кухне, на Томпсон-стрит. Я, как обычно, была без денег, голодная, ну, может, булочку съела, у меня оставалась пара сигарет и определенно не было никакого плана. Я начинала потеть. Просто немного пота от умеренного голода, а потом это чувство. Просто чувство, что я, может, вообще не выйду из дома, хотя у меня серьезные неприятности, относительно серьезные, в общем, когда зазвонил телефон, я, понятное дело, сняла трубку.