Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира

Вы не вейтесь, черные кудри,
Над моею больной головой…

Бывало, что она не вытягивала верхние ноты – голос был не такой силы, как в молодости, – или вдруг осекалась, потому что дыхание уже не слушалось, она по ходу поэтому вынуждена была брать на тон ниже, а нам с Ингой становилось от этого смешно, но мы смеялись незаметно, чтобы не спугнуть бабушкину мелодию. А она тем временем продолжала петь, страстно ударяя рукой по воздуху в такт мелодии.

Инга тоже любила песни задумчивые, лиричные, с большим смыслом. Я подпевал.

Поздно ночью мы вдвоем грезим и поем,
Только каждый, только каждый о своем,
Отчего так быстро ночь улетает прочь
И не хочет мне помочь, а я не спал всю ночь…

Эту песню сменяла другая, Инга ее особенно любила.

Ты спеши, ты спеши ко мне,
Если я вдали, если трудно мне…

Она могла, правда, принимаясь за песню, слегка в особо трудном месте споткнуться, недотянуть, но у нее это получалось очень мило, как у ребенка, у которого еще голос не совсем установился, но даже если он и не установится, ребенок этот все равно будет петь, потому что его сердце очень полюбило многоголосую, богатую своими оттенками гамму звуков.

В эти дни было всегда так много песен, столько смеха, что соседям казалось, будто у нас много гостей. На следующий день соседи то и дело спрашивали нашу маму:

– У вас вчера, наверное, были гости?

И их крайне удивляло, когда она отвечала:

– Да никого не было, кроме нас самих.

Нередко устраивались веселые розыгрыши. Инициатором их была чаще всего Инга.

Как-то бабушка была на вечере сотрудников диспансера, в котором работала, и потом очень красочно все это описывала, подробно охарактеризовывая при этом каждого его участника: и кто он такой, да хороший ли, душевный или нет, кто пользуется наибольшим уважением среди больных и почему… Обо всем этом она рассказывала вполне откровенно, тем более что никого, кроме внуков, в комнате не было. Однако не догадывалась совсем бабушка, что «штучка», которую на минуточку дала ей подержать в руке Инга, было не что иное, как микрофон, соединенный с магнитофоном, записывавшим ее немудреный рассказ о своих сослуживцах.

Вскоре наступила кульминация: Инга объявила бабушке, что все ею рассказанное записано на пленку и будет передано по радио. Евдокия Федотовна всплеснула руками: «Если бы я знала…» Тут вошла мама, а Инга – быстро к ней, чтобы предупредить о розыгрыше. Мама к нам присоединилась. Инга же, чтобы создать у бабушки полную иллюзию, что ее речь сию же минуту начнут передавать по радио, подключила магнитофон к приемнику, из которого вскоре полилась плавная речь Евдокии Федотовны, богатая интонациями, с неожиданными остановками и перепадами в голосе, расцвеченная многообразием красок и оттенков богатого русского разговорного языка. Но сквозь всеобщий смех кто-то из нас тут же спешил успокоить бабушку. Ее, как и нас, веселила эта шутка. Только немножко она смущалась, что ее, такую старую, разыграли как маленького ребенка.

День рождения на этот раз был таким же веселым, как и всегда, – с шумом, гамом, розыгрышами. Пели песни, разговаривали. Мама сказала:

– Пора бы тебе, Инга, мне уже и внучат принести.

– Когда выиграю Олимпиаду, – ответила она, – закончу выступать, вот тогда нарожаю тебе много внучат, их назову так – Тимошка, Дмитрий, Федор… – А потом, сделавшись на минуту серьезной, сказала мечтательно-грустно: – Если бы возможно было, мам, бегать на коньках лет до пятидесяти, не ради призов, а чтобы только соревноваться, я бы бегала… Я коньки безумно люблю.

Стали уходить – я пошел провожать сестру до метро. Мама вспомнила, что Инге пришло письмо от кого-то из болельщиков. Привычное дело, немудрено и забыть.

Инга взяла его, тут же стала читать. Текст письма был таков:

«Здравствуйте, Инга! (Я можно буду называть тебя на «ты»?) Пишет тебе свердловская пионерка Тамара Шиманова. Я учусь в 5-м классе «Б» школы № 36. Если ты получила мое письмо в Вологде, то ты уже кое-что знаешь, ну а если нет, то так лучше. И вообще-то письмо было плохое, мне за него стыдно.