Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира

В праздники устраивались пляски во дворе, прямо у нашего подъезда (и около других подъездов тоже). Гармошка, веселые лица, шмурыгания и притопывания ног по асфальту – все это запечатлелось в памяти… Фронтовик Степан, с рукой-протезом в черной перчатке, живший холостяком на первом этаже в нашем подъезде, тоже веселился и веселил других. Мы, мальчишки, считали его чудаковатым, подсмеивались над ним, потому что все разговоры у него сводились к теме о еде, сне и самочувствии, и даже исполняемая им частушка была о том же:

– «Чтобы елось и пилося, чтоб хотелось и моглося, их ты…»

Окно Степана выходило на задний двор, где мы как раз играли в футбол и часто мячом разбивали у него стекло. Не успеет он опомниться, как мы уже удираем в сторону Крапивенского переулка и слышим уже в отдалении, как он кричит нам вслед:

– Фулюганы…

Потом жалуется бабкам во дворе:

– Какие-то фулюганы учерась разбили стекло.

Бабки, окружив его, внимательно слушают. А словоохотливый Степан начинает рассказывать эту историю основательно, предваряя ее такими подробностями:

– Сварил я себе учерась щэць, сжамичательные такие, укусныи! – И он закрыл глаза и закачал головой. – Пообедал. Думаю, дай-ка посплю. Только задремал – бац! – и стякла нету…

А в другой раз он рассказывал тем же бабкам, одна из которых, бабушка Варя, высокая, краснолицая, с мужественным лицом, знаменитая тем, что с одним яйцом съедала восьмисотграммовый батон (может, кто помнит – за 24 копейки), и мы ее за такую выправку прозвали гренадером… Так вот Степан рассказывал, что как-то нечистая сила стучала ему поздно вечером в стекло, когда он опять-таки лег спать. А это были мы, ребята. Мы иголкой протыкали картофелину, так что ее острие выходило наружу, и, оттягивая эту «конструкцию» ниткой, постукивали иголочкой по стеклу. Цок-цок-цок-цок – звучало в комнате Степана таинственно и жутко. «Что это за нечистая сила, об чем же она предупреждает?» – очевидно, думал Степан.

Еще у нас жили два друга – скорняк-портной Иосип Макарович и столяр-плотник Семен. Первый по нашей просьбе шил нам брюки по дешевой цене, как знакомым, а второй, когда пошла мода на круглые столы, по просьбе наших родителей делал из квадратных столов круглые – и тоже по дешевке, как знакомым. И у того и у другого была одна такса – десять рублей (это еще до денежной реформы 1961 года), что означало работу почти за бесплатно. Но им хватало, чтобы к вечеру выпить в забегаловке на Трубной площади и закусить бутербродом с маслом и красной икрой.

Когда Иосип Макарович, пьяненький, с прокуренными желтыми усами и выпученными красными глазищами, оказывался у подъезда, мы его тут же обступали, чтобы послушать что-нибудь остренькое. Часто он говорил следующее:

– На свете всего три Иосипа – Иосип Броз Тито, Иосип Виссарионович и я, Иосип Макарович…

Сталина, как видите, он тоже называл Иосипом.

Нам, ребятам, никто никогда из взрослых не организовывал наш досуг. Вокруг было столько интересного и так мы были инициативны! В каких только кружках мы не занимались! И в «Умелых руках», и в «Авиамодельном»… А когда становились постарше, то серьезно увлекались спортом. Думаю, что именно жажда познания окружающей нас действительности, со всем ее плохим и хорошим, грустным и смешным, увлекала нас в большую жизнь, научила лучше ее понимать. Из одного лишь нашего подъезда вышло немало первоклассных специалистов. Это и инженеры, и авиаконструктор, и солист Большого театра, и военные…

…Группой мальчишек человек в пятнадцать, босиком, в одних трусах, мы бежали по Петровке, затем сворачивали в Столешников переулок, чтобы, добежав почти до памятника Юрию Долгорукому, броситься в воду фонтанчика перед зданием Института марксизма-ленинизма на Советской площади, подгадывая как раз время обеда сторожа. Так приятно было купаться в жару, что мы о стороже тут же забывали, а он, пообедав, возвращался и видел такое неслыханное нарушение порядка, да где – прямо перед окнами Института марксизма-ленинизма и около Моссовета! И он начинал с неистовством свистеть в свой свисток. И вот уже все мы сверкаем пятками, мчась вниз по Столешникову и вызывая у прохожих улыбки и, наверное, воспоминания их собственного детства.

Налетали также саранчой мы и на скверик перед Большим театром и обтрясывали с деревьев красненькие яблочки-китайки, сочные и звенящие на зубах. И это «мероприятие» также продолжается до свистка сторожа. Как-то я сагитировал и Ингу, и мы поздно вечером пошли к Большому театру поднабрать яблочек.

Когда, кажется, все изведано в округе, начинаем шалить – пристраиваемся сзади за каким-нибудь важным господином на улице, часто на той же Петровке, и идем с ним в ногу, подражая его походке, движениям тела и даже выражению лица – сосредоточенного или высокомерного, строгого или чудаковатого…