Инга. Общий файл

Дальше - совсем темно, сразу два кафе закрываются в полночь, и в темноте смутно белеют маркизы над запертыми входами, скоро и их свернут, сложат в кладовку до следующего сезона.

Две фигуры на скамье, что стоит над песком. Неясно поблескивает свет на сережках в женских ушах. На круглом боку бутылки в его руке и двух фужерах в ее. Если кафе закрыты, посидим так, решили двое, и тихо болтают, забыв о времени.

На слабо освещенном променаде медленно ходят редкие гуляющие. И после того, как выключили музыку в ресторане со смешным названием "Бурунчики", встала над темнотой совсем ночная тишина. В ней - шум машин с верхнего шоссе, уже не такой, как летом, непрерывный, а тоже рваный, накатами. Прогудит машина-другая, и - тихо. Через тишину - еще одна.

В маленьком номере отеля "Прибой" пропадал московский художник Петр Каменев. Бился с собой, как лев, побеждал сам себя и тут же сдавался. Этюдник устало торчал у стены, альбом и начатая картина покоились в большой папке, увязанной в чехол с брезентовыми ручками. И вместо яркого света верхней лампы комната смутно виднелась в бликах пары свечей, оплывающих на столе.

Черную розу видел мужчина, держа в руках горячее, то мягкое тающее, то снова напряженное женское тело, и не она была розой (он, было, поморщился, когда видение пришло к нему, но сдался, засыпанный теплой влагой лепестков), нет, она была девочкой и он прекрасно это осознавал. Но то, что случится через мгновение, вдруг шибануло в голову, в сердце, ослабило ноги, и - победило. На несколько бесконечных секунд. И он застыл, стискивая ее, тоже замершую чутко, пока внутри себя художник пытался выбраться из лавины хлынувших на него видений. Черная роза, толкающая упругой башкой чьи-то руки, что окружили и стерегут. Волны теплого меха, раздающиеся под быстрой женской ногой, и кое-где в нем, пушистом, когти давно убитого зверя (шкуры, мягкие шкуры, для тепла - ей). Тень, плывущая через ночное небо, след чего-то, форма, лишенная признаков, но существующая, пока она закрывает звезды.

Пытаясь запомнить, он лихорадочно быстро искал слова, назначая их гвоздями - удержать тающие картины, но они таяли, величественно насмехаясь, утекали, а на их место уже шли другие. И слова были плоскими, резко-белесыми, убивали увиденное, делая его мелким и ненастоящим. Ну, роза. Ну, мех. Тень среди звезд.

Ты-ся-чу раз! - Закричал он себе, барахтаясь там, в теплой и чуть влажной круговерти лепестков, что плавно сыпались, превращаясь в шелковое мягкое под босой ногой (не моей ногой!), вздымались, очерчиваясь тенью, и она тоже была очерчена - звездами. Ты-ся-чу раз! Словами. Рисунками. Разговорами. Было! Зачем мне это? Мне - зачем?

Оглядывался, не понимая, что прикоснулся к сути. Той, что давно погребена под досками плоских слов, под каменными насыпями болтовни, тяжелыми надгробиями с одинаковыми для всех надписями. Вместо проговоренной розы (роза-роза-роза, запищало в голове) - увидел ее. Ро-зу. Вместо нарисованной картинки ощутил кожей босой ноги - мягкое, шелковое... Вместо...

А жизнь стояла рядом, нетерпеливо переминаясь, готовая потеснить то, за что уцепился истертый ею же человек, в панике перебирая три образа, как три заветные карты, - стояла грозной стеной, готовая хлынуть и утопить в своей настоящести.

- Что с тобой? - Инга отвела в сторону голову, всматриваясь в его неподвижное лицо над собой, - что?

Мгновение назад она сама обхватила руками голую спину. Подалась бедрами навстречу его обнаженному животу. Закусывая губу, упрямо сводя брови, понукала отчаянно, уже нарушив внутри себя клятву. И он только что, сгребая ее и застонав, рванулся навстречу, когда вдруг случились два события одновременно, и оба - внутри.

Не изменился свет. Ровно стояли над прозрачными свечами столбики пламени, лишь на остриях смигивая черные ниточки копоти.

С дальнего шоссе все так же мерно накатывал и стихал шум катящихся мимо машин.

На променаде толстый Гамлет, оглядев пустынную набережную, выключил лампы под маркизами и загремел ставней, запирая холодильник с десертами.

А Инга, летя обнаженным телом к мужскому, тоже раздетому, жаркому и жесткому, пахнущему мужским желанием, вдруг увидела перед собой Виву, ее озабоченные глаза. И что она там - градусник держит в опущенной руке? Горло. В пятом у Инги всегда болело горло. Так противно.

Это моя клятва, вдруг поняла девочка, уже прижимая к себе Петра, выгибаясь под ним так, чтоб - вошел. Она такая - из детских болезней, маминых редких звонков, заботы в красивых глазах Вивы, и из слов, что всегда - правда. Ее нельзя нарушать, она сказана, и значит, она есть.

А Петр, отчаянно оглядываясь внутри мира, где вместо слов побеждали его правды - большие и малые, ужаснулся тому, что стоит за истертыми словами, потерявшими суть. Я дала клятву... Гремели настоящие слова. Я люблю тебя... Ударял в уши гонг, огромный, как вселенная. Хочешь, я...