Инга. Общий файл

У Инги мерзли ноги, по каменному полу гулял плоский ехидный сквозняк. Она вертела в руках повестки, рассматривая и загадывая. Конечно, если протолкаться через два слоя раздраженных людей, к стеклянным окошкам, то можно узнать, откуда звонки. Но зачем, если объявляют на весь зал, и кричат номер кабинки. Лучше посижу так, решила, снова накидывая капюшон. Голова тоже мерзла, волосы казались сделанными из снега. На улице и то теплее, сердилась и тут же снова думала о звонках, поглядывая на часы. Конечно, это Петр. Он обещал. Когда картина будет готова. Как хорошо, что не забыл. А то совсем она тут упала духом и потерялась. А второй звонок? Вдруг это Серега? Допрыгалась, Михайлова, ну и как ты будешь одному кричать в трубку - любимый мой, я тебя жду, приезжай. И через полчаса другому - то же самое? И наплевать, что услышать любопытные телефонные девочки. Но самой-то как? Вот тебе, Михайлова, наказание за то, что не умеешь выбрать.

- Чакви, - кричала усталым голосом громкая связь, - Чакви, Михайлова, повторяю Ми-хай-ло-ва, пятая кабина. Чакви.

- Ча... что? - Инга вскочила, кинулась к будкам, судорожно припоминая, а точно ли свою фамилию услышала, когда сидела, вся в раздумьях, вот уже балда. Потянула тяжелую дверь и юркнула внутрь, все еще ожидая, сейчас придет настоящая Михайлова, удивится и выгонит ее.

- Але? - сказала в тяжелую трубку.

- Говорите, - велел женский голос, - Чакви, говорите.

В трубке щелкнуло, и далекий голос сказал:

- Слышь, Михайлова? Ты меня слышишь? Инга?

И она все забыла, сразу же. Закричала, сердито радуясь, и улыбаясь написанным меленько на табличке правилам.

- Сережа! Серенький. Господи, ты где? Какие чакви? Я тут с ума схожу. Ты живой, Бибиси, ты как там? Ты где вообще, блин, чего ты молчишь?

- Та ты помолчишь когда, скажу.

- Что? Я не слышу? - она, как многие, стискивая трубку, дернулась к двери, чтоб раскрыть и закричать про "не слышу, девушка", но голос вдруг стал четче, будто Горчик шагнул ближе и встал рядом, совсем близко.

- Инга. Ляля моя. Золотая моя кукла, цаца моя быстрая.

Она заплакала, упираясь рукой в закрытую дверь.

- Ты что там? Ты ревешь, что ли? Не реви. Не плачь, Михайлова, дура, пожалуйста!

- Ты когда при-е-дешь? Ког-да?

- У меня время кончается. Ты блин можешь меня выслушать?

- Да, - испуганно ответила она.

- Ляпушка моя, я не приеду. Ну, потом приеду. Ты меня прости, ладно?

- Потом... потом? Когда потом, Горчик? Когда?

- Ну...

- Так. Короче, болтайся там. Но к моему, к дню рождения, чтоб был. Ты понял меня? Июль. Самый конец, двадцать восьмое. Сережа, поклянись.

- Не буду. Уже одна клятва есть. У меня и у тебя тоже. Помолчи. Ты письмо мое нашла? Прочитала?

- Письмо? Какое письмо?

В трубке щелкнуло. Женский голос с плохо скрытым интересом сказал в ухо Инге:

- Последняя минута разговора.

- Как последняя? Девушка! Да девушка же!

- Инга, письмо.

Голос стихал и снова прорезывался и вдруг перекрывал его чей-то далекий чужой скандал, двое орали друг на друга. Инга, переминаясь, задержала дыхание, моля - ну пусть услышится он снова, его голос.

- Оно в сумке, в кармашке. Ну, ты раззява, Михайлова. Люблю я...

- Время истекло, - доложил женский голос и в трубке щелкнуло. Стало тихо.

Инга посмотрела на круглую голову трубки, нагретую ее дыханием. Повесила на рычаг и вышла. Не видя ничего, оглядела занятые народом сиденья и стулья. И побрела к вертящимся захватанным дверям, за которыми разжижался зябкий вечерний сумрак. К черту Петра. Не может она сейчас с ним говорить, никак не может. Пожалеет, конечно, ведь все равно думает о нем каждый день. Но сейчас?

И не смогла уйти. Встала равнодушно, прислоняясь к синей крашеной стене. Ладно, подумала вяло. Послушаю, что скажет. И уйду. Там хорошо, там пусто на дороге и еще не поздно. Можно мерно идти два часа, и думать. Вспомнить все-все слова, что сказал ей. Ляля моя, сказал. Господи, да где услышал такое? Мать с тонкими губами, не говорит, а шипит, родного сына уродом называет, а отца его - падалью и сволочью. Моя золотая кукла, моя цаца, так сказал. Да его эти смешные слова, они в тыщу раз дороже всех картин и всех кулонов на цепочках. Потому что он их - сам. Из себя - ей.

Подняла голову, прислушиваясь:

- Михайлова. Третья кабина. Ленинг, ой, Санкт-Петербург...

Быстро прошла, уже привычно отодвигая народ, в другую кабину, тут пахло перегаром и папиросами, от предыдущего посетителя. И еще - духами. Сняла трубку, удивленно спрашивая свое "але".

- Ини, деточка. Ты как там? Как бабушка?

- Мама?

- А ты кого ждала? А-а-а понимаю, понимаю, - издалека донесся серебристый Зойкин смех, - выросла моя маленькая доча, ну как быстро, я и моргнуть не успела.

- Нормально бабушка, - скованно ответила Инга, и сжала трубку сильно, встряхивая головой. Да соберись уже, раззява (он так сказал...), тебе мать звонит, твоя, а когда еще позвонит-то...

- Мам? Мама! Мамочка... я, ты как? Я, знаешь, я ужасно соскучилась, по тебе. Ну, ты почему так редко? Нельзя так, мама, мы же любим тебя. Мы. И Вива, она молчит и скучает.

- Иничка, не плачь, золотко мое, ну что за жизнь такая...