Инквизитор. Книга 14. Божьим промыслом. Пожары и виселицы

— Он был страшен, когда заходился своим смехом, даже мужи моего выезда переглядывались между собой и смотрели на него с опаскою: дескать, что за дьявольщина. Выкатывает глаза, смотрит на меня и начинает мяукать, и мяучит так пять или шесть раз, а потом вновь смеётся так, что задыхается, и снова начинает кошкой кричать. Фу… — она передёрнула плечами, как от чего-то мерзкого. — Муж мой, да примет Господь его душу, собак всегда любил, а котов не жаловал, теперь и я котов не люблю, как вспомню, так мороз по спине… — она глубоко вздыхает. — А брат Пётр встал с колен и вдруг подходит к нему и говорит с улыбкой доброй и мягкой, как со всеми разговаривал: «Нездоровится вам, сын мой?». И крестным знамением его осеняет, и ещё раз, и ещё… И тут опять у Виктора его личина вылазит, сморщенный такой, хоть и не старый, мужичок, и он стал шипеть по-кошачьи, а потом вдруг вскакивает и выбегает из трактира на двор, прочь, прочь. А отец Пётр стоит и улыбается, а потом кривит нос… А я и все мои люди сначала не понимали, отчего это он кривится, а потом вдруг стали чувствовать вонь… Как воняло в трактире стряпнёй плохой, так и тот запах был побит новой вонью… И вонь была такая, как от отхожих канав, что роют для чёрного люда на ярмарках больших или на рыцарских турнирах, — она снова морщит свой носик, вспоминая тот случай. — И то даже хуже. А граф фон Тельвис стоит в растерянности, поганый слизень, ноги у самого тонкие, а колени аж выворачиваются назад…

— Истинно! — восклицает фон Готт. — Истинно! Я тоже то про его колени заметил.

— Да, колени его ужасны, когда он долго стоит, — соглашается маркграфиня. — И глазки его как у хоря. Глазками этими из стороны в сторону водит, потом опять на меня глядит и говорит мне: простите, дескать, но моему пажу нехорошо. Это от духоты… Духоты! — маркграфиня снова фырчит от злости. — Мерзавец… Зловонные оба, что сеньор, что паж… Так уж все и без того поняли, что его пажу дурно, дамы мои так флаконы с духами стали доставать, брызгать на платки и через те платки дышать. А фон Тельвис так и ушёл за своим пажом с конфузом большим. Шёл — на меня глаз не поднял, позабыл про вежливость, как торопился, прощаться не стал.

— Вот ведь какие мерзости в свете бывают! — воскликнул впечатлительный фон Готт. — И надо же, я эту тварь в руке держал!

— И вы значит, после того остались ночевать в трактире? — перебивая фон Готта с его замечаниями и восклицаниями, спрашивает у неё Хенрик.

— Нет-нет, мой друг кавалер Альбрехт сказал, что нам лучше уехать и поехать в монастырь, так как до него осталось всего немного. И дамы мои его поддержали, не хотели оставаться в этом зловонном трактире; я согласилась. И мы поехали, и поехали быстро, и уже к ночи были в монастыре. Правда, мужей в него не пустили, они разбили лагерь возле стен монастыря, но все госпожи спали в чистых кельях, без клопов и вони. И, главное, в безопасности.

— Так, значит, захватили они вас на обратном пути? — предположил генерал, понимая, что вряд ли Тельвис решился бы на штурм монастыря.